По правде сказать, за колхозным сеном Сергуня вызвался ехать не без причины. На третью ездку он выпросил у зоотехника эту же лошадь уже для себя. И, довольный, всю дорогу от коровников до Ильинки лихо стоял в санях, натянув вожжи. Уши его рыжей лохматой шапки удало подпрыгивали. И собака во всю прыть бежала следом, вывалив длинный горячий язык.
К дому Веры Федоровны он подкатил легко и красиво. Замка на дверях не было. Окна чисто сияли, и сквозь стекла по-весеннему зеленели цветы. Во дворе у сарая над искристым снегом колыхались жесткие, закоченевшие простыни и висело еще какое-то розовое и голубое бельишко.
Сергуня по-молодому соскочил с саней и, подойдя к окну, стукнул два раза в переплет кнутовищем. Скоро за двойным стеклом среди цветов появилось светлое, молодое лицо хозяйки.
— Парнишку давай сюда! — помахал он кнутом. — За дровами еду!
И пока он разворачивал лошадь и подбивал сенную подстилку, за калитку несмело вышел мальчик, поверх пальто и шапки укутанный серым платком.
— Ну что? Поехали, молодец? — старик усадил его в сани рядом с собой, подобрал вожжи.
И они тронулись, покатили вдоль по улице.
А из окна долго смотрела им вслед сквозь стекло Вера Федоровна.
Сперва они ехали трактом в сторону Верхнего Мямлина. Закуржавевшая, дымящаяся лошадка бежала ходко, легко, трясла разметистой гривой. Ошметки снега весело летели у нее из-под ног и, порой шлепаясь на седоков, смешили мальчика, видать сроду не ездившего в санях.
— Ну, чего твой барометр нынче показывает? — серьезно спросил старик.
— Погоду, — щурился Петька из-под платка. — Вверх пошел.
— Не обманул, значит. А ты вон еще на хребет погляди, на Эдиган наш. Вишь, как сияет, красуется. И ни облачка. Значит, и завтра — вёдро.
Вскоре с гулом и грохотом их обогнали два голубых груженых МАЗа, и Сергуня подумал, что, может быть, это Иван Свинцов с алтайцем-напарником так летают, а может, и кто другой.
У старой, голой лиственницы они свернули с тракта в лощину, заросшую по сторонам молодым заснеженным ельником, и неслышно поехали, словно поплыли, по чуткой праздничной тишине. Потом лощина расширилась, как развела руками, и распахнула им поле, и в этом поле под голубым небом просторно и ровно стояли стога, как хлеба перед выпечкой, и дрожали в солнечном мареве.
Мальчонка сидел притихший от всей этой невиданной красоты, и Сергуня не отвлекал его разговорами, давал привыкнуть и осмотреться. А сам исподволь разглядывал маленькую, закутанную поверх пальто материнским платком, неповоротливую фигурку, розовое курносое личико и глаза — круглые, изумленные. И заполняло Сергуню чувство нежности и родства к этому малышу. Появлялось желание прижаться к нему, обхватить руками и близко-близко ощутить биение маленького сердца… И в то же время в душе старика ожило смутное, давнее чувство горести оттого, что никогда не будет рядом своей кровинки, родного сына. А ведь мог быть и у него такой же мальчишка! Теперь-то намного взрослее. С Генку, пожалуй, Смородина. Ведь дарила однажды судьба и ему такую возможность. Ему и его Полине. В войну, в глухое, неподходящее время.
Мужики все на фронте, а бабы и девки — и сеять, и убирать, и со скотом. И что уж говорить — не поспевали. Последнее семенное зерно молотили уже в стужу. Мокрое, смерзшееся, раздавали его на просушку — по мешку, по два на избу, чтоб весной взять обратно до грамма, до зернышка. Сушили на печках, под кроватями. В избах стоял, как в амбарах, сырой, закромной дух пшеницы. Но это все было лишь полбеды. Беда была со скотом. К январю началась бескормица: что там бабы без мужиков за лето смогли накосить! И прикупить негде. Пришлось всем колхозом выходить в лес и вниз по реке, рубить веники — тальник, березу. Еще драли солому с амбаров. Но от такого корма скот начал шататься и падать. И порешили тогда на правлении — и Сергуня за это голосовал — резать стадо, все равно пропадет. Пусть уж лучше на мясо. И сдать! Все — для фронта! Для фронта. Сами мяса давно уж не видели… И опустели коровники и загоны. Одиноко, как на пепелище, каркало воронье. Жесткий ветер наметал под стены сугробы, и висели по пряслам в ожидании отправки задубевшие на морозе рыжие и пятнистые шкуры. И Полина Литяева, скотница, проходя по утрам на ферму, где остались еще племенные, каждый раз с содроганьем смотрела на эти шкуры, потому что помнила каждую корову по кличке, по характеру, любила их всех — и черную Марту, и комолую Майку, и Зорю.