А была Полина на шестом месяце. Хотя особой тяжести пока не чувствовала, но стала ступать осторожнее, тише, как по льду. Покрывалась теперь большим теплым платком, да над верхней губой и на шее Сергуня стал замечать темные пятнышки, как по весне. Эти пятна все увеличивались. Но ему это нравилось, даже тайно и умиляло, наполняло незнакомым чувством гордости. И вообще в дом пришло ощущенье чего-то важного, необычного. Ощущенье долгожданного третьего, что весной должен был появиться на свет, о котором они оба думали, но молчали.
— Ты не больно-то с ведрами там надрывайся, — ворчал Сергуня, когда она уже затемно возвращалась домой.
На окне огонек керосиновой лампы колыхался и замирал. Поля устало садилась на лавку у двери, стягивала платок, круглым гребнем подбирала с висков легкие волосы:
— Уж сил нет смотреть, как они тают. Так в глаза и глядят. — Она виновато улыбалась из-под руки.
— Ты не больно-то надрывайся. Поберегись, — повторял он, чтобы как-то ее утешить, и шел к печке, неумело гремел заслонкой. — Скоро будет полегче. Мы тут на правлении кое-чего придумали. Надо будет в субботу собрание провести… Садись-ка давай, картошек поешь.
В субботу в настывшем, давно нетопленном клубе собрались еще засветло. Печка только разгоралась, потрескивала в углу. Женщины, не раздеваясь, рассаживались по лавкам. Никто не знал, о чем пойдет речь, гадали — небось опять на заем агитировать. Поглядывали на сцену, в глубине которой висел уже привычный плакат: «Смерть фашистским захватчикам!» А под ним, за красным столом, сидел молоденький инструктор из райкома. Строгий на вид, он смотрел куда-то поверх голов невидящим взглядом. Несмотря на холод, был в кителе, правый пустой рукав — засунут в карман. Пальто висело за ним на спинке стула. Рядом в полушубке и валенках — председательша Зинаида Чечнева, молодайка, недавно проводившая своего Алексея на фронт. Наконец поднялся на сцену и третий — запыхавшийся Сергуня Литяев. Вытащил из-за пазухи только что принесенный из дому графин с водой и аккуратно поставил на стол, поближе к инструктору — из уваженья к фронтовику.
Только тогда Зинаида встала и открыла собрание:
— Ну, тише вы, бабы… Тише, товарищи! — Неумело постучала пробкой по графину. — Первое слово дается бригадиру Литяеву Сергею Ивановичу. А потом товарищ из райкома расскажет нам о положении на фронте.
Сергуня снял шапку и, не выпуская ее из рук, встал у края стола. Непокрытой голове было холодно. Он волновался, поскольку говорить речи приходилось нечасто, да к тому же этот инструктор, который только что прибыл на «газике» из райцентра, никаких указаний не дал. Однако Сергуня собрался и начал единым духом:
— Исходя из сложности положения на текущий момент, я имею сказать…
Голос тонкий. Слова чужие. И прозвучало все это как будто помимо него, будто само собой. Бабы притихли. Он обвел взглядом их одинаково бледные лица в одинаково серых платках. Среди них, где-то в дальнем углу, была и Полина. И, словно бы ощущая теплый взгляд ее и сочувствие, Сергуня приободрился, продолжил:
— Так вот. Кормов у нас нету. Это всем вам известно. И ежели дело и далее так пойдет, то к весне мы останемся с вами без племени. Вовсе останемся без скота. И пойдем всем колхозом, как говорится, по миру. — Он поглядел, как за синим окном бегают по косогору ребятишки, и продолжал, дыша белым паром: — А поскольку вы — семьи фронтовиков, то должны быть сознательными. Энту-зиастами, — произнес и, ища поддержки, оглянулся на Зинаиду и на инструктора, но те сидели не шелохнувшись. Сергуня откашлялся в кулачок. — Так вот, значит… Это… Вношу предложение от имени правления. Все племя разобрать по дворам. И овец, и коров, что остались. И сохранить до тепла по силе возможности.
Он сел. Было тихо. Покачивались под потолком гирлянды бумажных цветов, оставшиеся еще с предвоенного первомая. Возле сцены выбитое окно было затянуто мешковиной. От ветра она надувалась и хлопала. И тут раздался бабий голос:
— Дурных нету! Свою скотину давно порезали!
Заерзали, заскрипели лавками. Потом зашумели все громче и громче, на разные голоса:
— А что с осени на трудодень получили? По двести грамм мертвых отходов да лебеды?
— С чего скот кормить?! Тут впору детей сохранить!
— Подоходный налог им — отдай! Заем им — отдай! Да еще полтонны картошки с трубы! Да по сотне яиц с трубы! А если я кур не держу?!
Бабы кричали из всех концов зала, вскакивали, зло и обиженно взмахивали руками:
— Одна надежда что на картошку! На подполье свое!