— Пора мне, милая. Себя береги. А мужу скажи, был Сергуня из Ильинки, он знает. Счастливо. Может, еще когда свидимся. — И пошел по тропинке — невысокий, приземистый, в рыжем треухе.
— Эй! Дедушка! — окликнула вдруг она. — Вы же раму забыли. Раму!
— Ничо, — отозвался он издали. — Пусть останется. У вас в аккурат окна такие. Про запас будет.
Старик взялся уже за калитку и замер в раздумье. Поглядел в небо. Смеркалось. Быстро менялись краски. Горы темнели вдали, и тайга на них сделалась черной. Оглянулся. Приоткрыв дверь, она стояла еще на пороге. И Сергуня вдруг повернул обратно, на ходу стаскивая с плеча рюкзак.
Он торопливо развязал его перед ней. Сунул туда обе руки и достал на свет божий лису. Черную серебристую лисицу, свернувшуюся в комочек, точно живую.
— Во какая красавица! — и положил перед ней на пороге. — В наших местах большая редкость. Я за ней полтайги проутюжил. Бери.
Она отступила, ошеломленная:
— Как это! Да что вы! Такая вещь дорогая!
— Вот и бери, коли нравится, — он уже завязывал опустевший рюкзак, лихо забрасывал за спину. — Генка тебе хорошую шапку сделает и воротник. — И, уже уходя, обернулся: — А сына родишь — назови Фирсом. Скажи Генке — Сергуня велел. В честь деда. Он знает.
Небо над Талицей еще не угасло, но на улице уже зажглись фонари. И в их жидком свете поспешал старичок. «Эх, кабы на цветы да не морозы… — ликовала, пела его душа, — и зимой бы цветы расцветали…»
Его ослепил свет фар. Остановил шум мотора и резкий гудок. Сергуня заслонился рукавом от света. Услышал стук дверцы кабины и голос Ивана:
— Ну, дед, ты даешь! Дал бог ноги. Весь поселок исколесили. Давно ехать пора.
И Сергуня, не видя, поспешил к ним на свет, к машине. Почувствовал, как сильные руки подхватили его, помогли подняться в кабину.
— На полку полезай. На заслуженный отдых, — за рулем был Тодошев, а Иван сидел молча с ним рядом в просторном тепле кабины. Сергуня кряхтя полез за их спины. Нащупал на полке свои лыжи, ружье и очень обрадовался:
— Прямо плацкарта. Куда тебе!
Машина тронулась. Он устроился поудобней. И лежал, глядя сверху на Тодошева и Ивана, на их знакомые, подсвеченные зеленоватым светом приборов лица.
Скоро поселок кончился. Машина вышла на трассу, и свет фар далеко заплясал на снегах, на кочковатых, занесенных полях. Впереди над Эдиганом выплыла большая звезда и грустно лучилась на бледном небе. А за полночь, когда перевал уже был позади, Сергуня дремал и не видел, как в свете фар, точно виденье, пересек дорогу изюбр.
В Ильинку машина прибыла утром. Сергуня сошел у самой избы.
— Прямо с доставкой на дом, — пошутил на прощанье Иван.
Над Лучихиным домом приветно курился дымок. Хозяйка, наверно, стряпала, а Сергуня чувствовал слабость и голод. Во дворе на снегу темнели ребристые, свежие следы от широких скатов. Они почему-то тянулись под самое крыльцо. И ступени были сильно затоптаны чужими большими следами. Кто бы это мог быть?
Когда вошел на кухню, в лицо жарко пахнуло печеным, сдобным, как перед праздником. В печи потрескивал огонь, и на столе ждали выпечки круглые, белого теста плюшки. Но в доме было тихо и пусто. Сергуня скинул рюкзак, поставил в угол ружье, снял шапку, с облегчением опустился возле печки на свой диванчик. И сразу как-то обмяк, сморился и только сейчас, пожалуй, понял, насколько замаялся в эти дни. Не хотелось ни раздеваться, ни разуваться. Талый снег с унтишек темной лужицей растекался по половицам. Лохматый треух, как свернувшийся рыжий кот, устало лежал на коленях.
Он так посидел немного в оцепенении. Веки отяжелели, слипались. Хотелось есть и — того больше — спать. Но тут в раме двери, в глубине комнаты он заметил что-то новое, необычно белое. Встал, не поленился, и заглянул. Посреди комнаты, в свете бледного дня, вытеснив стол под плюшевой скатертью, стоял высокий, уже наполовину вылезший из упаковки, сияющий белизной холодильник. И показалось даже, что, кроме него, ничего больше в комнате нет. Рядом с ним топорщилась груда картона, бумаги. Полосатые половики были откинуты в сторону, и зиял чернотой распахнутый люк большого подполья. «Так вон кто на машине-то приезжал, — догадался Сергуня. — Степка Варакин».
В подполье что-то стукнуло раз и другой. В черном квадрате появилась Лучиха с лицом, испачканным белой мукой. Она, запыхавшись, тянула снизу что-то тяжелое. Без удивления глянула на Сергуню:
— Подсоби. Что глядишь-то? Не видишь, что ли?.. Ох, и все-то сама, все сама.