Сергуня быстренько подошел и, наклонясь, вытянул на пол молочную флягу, в которой, судя по запаху, плескалась брага.
— Фу ты, пропасть! Насилу достала, — отдувалась Лучиха, упираясь локтями в пол. Она казалась суровой и озабоченной, но глаза плавали на щеках, масленые, довольные. Холодильник сиял над ней, возвышался белой колонной. — Теперь гарнитур доставать надо. Немецкие, говорят, хорошие.
Сергуня не знал, что на это ответить. Спросил негромко:
— Собаке-то давала чего?
— А то нет, — она тяжело вылезала коленями на пол. — Сколько греха приняла с ней, проклятой. Вчера цельный день то брехала, то выла. — Она поднялась на ноги. — А под вечер переела веревку и умоталась, прости господи. Я как чувствовала…
Дальше Сергуня не слушал, он выскочил на крыльцо и, неодетый, без шапки, побежал к сараю. Белки действительно не было. Висел перееденный обрывок веревки, а вокруг по снегу топтались отчетливые знакомые следы от тупоносых бурок Степана Варакина. Видны были даже вмятины от подковок. Сергуня зачем-то кинулся за ворота, на берег. Как будто собака могла быть рядом.
За рекой над горами плыли низкие тучи. Сквозной ветер обдувал его маленькое разгоряченное тело. Долго кричал, глядя за реку и по сторонам: «Белка!!! Бел-ка-а!..» Но только деревенские псы отзывались разноголосым брехом. Хотел пойти к Дергачевым, может, к ним забежала, но тут увидел собачьи следы, убегающие с угора вниз, на реку.
Чувствуя озноб во всем теле, вернулся в кухню, взял шапку с дивана:
— Поди, видела, куда побежала?..
Лучиха, шлепая над столом с руки на руку тесто, только с досадой вздохнула, даже не повернув головы. Он вышел в сени, загремел лыжами, и она слышала, как он что-то ворчал там сердито и неразборчиво.
На укатанном, исполосованном санками берегу да и на истоптанной реке след то и дело терялся. И Сергуня решил поглядеть подальше, пройтись на Маринки, куда они часто ходили вместе с собакой. Он бежал по своей же заскорузлой, опавшей лыжне вдоль дровяной дороги. Лыжи уже не катились свободно, двигались плохо, снег был тяжелый, вязкий. Но он этого словно не замечал. Соображал: если она тут и шла, то ясно, что по дороге. Когда обогнул сопку и избяные дымки скрылись за косогором, с радостью вдруг увидел выскочившие на лыжню ясные отпечатки лап — передние крупные и поглубже, задние — маленькие, полегче. Это были следы его Белки. Он мог бы узнать их из сотни других. «Отыскалась, голубушка! Отыскалась!» Счастливым взглядом следил, как она петляла, как кружила по снегу, замирала, принюхивалась, никак не могла оторваться от места, где он останавливался, уронив варежку. Уходила вперед и опять возвращалась. Наконец, пробежав еще по дороге, снова вышла на лыжню и, когда лыжня круто свернула в лощину, кое-где заставленную стогами, решительно бросилась по ней вдаль. С этого момента Сергуня больше не терял ее следа. Он бежал знакомым полем, на ходу шмыгая носом. Глаза мерзли от ветра. Наст ослабел и порой прогибался под лыжами, оседал. Но собачий поскок был легкий, свободный, видно, она прошла здесь вчера.
Потом он вступил в тайгу, которая недовольно гудела поверху, шумела, раскачивалась, то и дело осыпала с ветвей тяжелые, глухо падавшие комья. Но Сергуня этого не замечал, он скорее хотел отыскать свою лайку, заброшенную и голодную. Боялся, что она могла уйти далеко, к самой его ночевке, и тогда по такому снегу им скоро обратно не выбраться. Можно было, конечно, там и остаться, переждать в шалаше, дождаться мороза, когда то он делал так не однажды. Но сейчас ружье и рюкзак остались дома, и на ночевку рассчитывать не приходилось. Он только надеялся, что скоро, скоро уже разыщет ее, докличется. По ходу следа ясно представил себе, как она тут бежала его лыжнею, вытянув морду и хвост в одну линию. И казалось, будто они шли здесь с ней только вчера, как всегда, рядышком, вместе. Но скоро гряды сопок, подъемы и спуски стали казаться ему бесконечными, невыносимо трудными. Лыжи часто проваливались, он останавливался, тяжело дыша, вытирал рукавичкой мокрое от натуги лицо. И был готов повернуть обратно: вернется. Побегает, побегает и вернется. Куда она денется? Однако, углядев где-нибудь невдалеке под деревьями снег, потоптанный ее лапами, угадывал: вот подняла с лежки зайца, погнала его, но снова вернулась к лыжне, а здесь бесполезно облаивала кого-то, гоняла с ветки на ветку. И он снова с надеждой пускался в путь.
Когда по лощине вступил в голый, как налинованный, частый осинник, увидел свой след, попавший третьего дня в заячью петлю. Увидел и старый, давно занесенный чужой охотничий след. Увидел все это и вдруг остановился, пронзенный неожиданной, страшной догадкой: где-то здесь, в осиннике, он наткнулся тогда на отравленную приваду. Вспомнил и в испуге бросился дальше по следу, торопясь и задыхаясь морозным ветром. «Скорее, скорее!» — всхлипывало в груди. Как будто мог теперь что-то предотвратить, изменить. Спешил что было сил, и в глазах прыгали пятна собачьих следов.