И сразу весь мир исчез для Бориса Ивановича. Исчезло все, и прошлое и настоящее. Исчезла память, исчезли мысли. Все захлестнуло одно, острейшее, первобытное чувство охоты — не упустить, не спугнуть, убить. Не дыша, не сводя взгляда со зверя, он потянул с плеча ружье. Но тот каким-то чутьем понял опасность, вскинул красивую голову, замер. И вдруг сквозь зелень метнулся прочь. Грохнул выстрел, гулко, раскатисто. Не помня себя, Борис Иванович бросился через поляну в чащу. Он тяжело бежал по зелени, напрямик, напролом, слыша глухой стук сапог, а далеко впереди затихающий треск ветвей. «Промахнулся ведь! А? Промахнулся!» — с отчаяньем билось в его голове. На бегу он вскинул ружье и еще раз, уже наугад, со злостью выстрелил зверю вдогонку. Эхо перекатилось по сопкам и замерло.
Тяжело дыша, Борис Иванович стоял в звенящей лесной тишине. Нет. Не везло ему. Не везло ему больше в жизни! А ведь как он лихо раньше стрелял! Он стоял, опустив ружье, и весь окружающий мир понемногу возвращался к нему. Возвращалась память, возвращалось прошлое и настоящее. Он повернулся и пошел к полотну по высоким травам, огибая колодины. И все тревожное, неразрешимое, о чем он думал недавно, нахлынуло с новой силой. Все вернулось к нему: Татьяна, мать, Мишка, Сима, даже Голиков… «Голиков?» — Борис Иванович испугался. Этот Голиков мог быть сейчас где-то рядом, мог слышать в заказнике выстрелы. На душе стало совсем противно, тревожно. А может, махнуть на Усть-Илим? Как-то один говорил в поезде, места там хорошие и платят добро… А вокруг было тихо-тихо и солнечно, только птицы звенели в листве.
…Борис Иванович спускался вниз по склону, к светлой дороге. Вот она уже проглянула между стволами. Вот кусты расступились, и он вышел к высокой насыпи полотна. Оглянулся. И сердце оборвалось: вдали, от станции, кто-то ехал на велосипеде. Он быстро отступил в кусты: неужели слышали выстрелы? Пригляделся. И вдруг понял: это же Мишка! Сын его!
Мальчик ехал, просунув босую ногу под рамой большого старого велосипеда, и привставал при каждом нажиме. Сетка с консервами, поллитрой и сигаретами тяжело покачивалась у него на руле. Он торопился, без передышки гнал седьмой километр, а сам всей душой своей был уже там, дома, с отцом. Колеса в мягкой пыли проворачивались с трудом, оставляя косичку следа. Мальчик напряженно переваливался на педалях. Веснушчатое личико его покраснело и взмокло. Он проехал совсем близко от кустов, где стоял отец, и тот услышал его частое детское дыхание.
Велосипед уже скрылся вдали, а Борис Иванович все стоял, пораженный встречей, среди шумного леса. Потом вышел на солнце, закинул ружье на плечо, закурил и пошел по мягкой теплой дороге вслед за мальчиком на велосипеде.
ЕВРАЗИЯ
Светлой памяти В. М. Шукшина
На Пушкинской площади на мокрой от капели стене он увидел наконец вывеску: «Переписка на машинке, 4 этаж, кв. 8, Корнеева Н. В., вход со двора». Под низкой аркой прошел во двор-колодец, полный детского гама и талого снега.
Постоял в воротах, оглядывая двери подъездов, спросил ребят, с пыхтеньем гоняющих шайбу:
— Квартира восемь — это в какую дверь?
— Первое парадное, — даже не повернувшись, сказал один и ударил по воде клюшкой.
Он быстро поднимался по пологим, некогда белым ступеням большого глухого подъезда. Высокие окна на площадках между этажами были пыльны, пахло кошками. Эти старые дома ему не нравились. Не такими он представлял себе дома в Москве, да еще в самом центре. Он шел, перехватывая чемоданчик из руки в руку, и боялся, уже в который раз, услышать с порога: «Нет, нет, молодой человек. У меня свои клиенты и много работы. Я посторонним сейчас не пишу. Пойдите на Тверской. Может быть, там…» А на Тверском через цепочку сказали: «Нет, что вы, голубчик, — «сегодня»! Я так загружена… Торопитесь? Ну, нынче все торопятся. Век такой!»
На косяке двери номер восемь было несколько кнопок разного цвета. Можно было звонить: Шаровой — один раз, Гольбергам — два, Скориным — три. Была и отдельная кнопка — «Только Мискину». Судя по всему, Корнеева здесь вовсе не проживала. Для верности он решил еще раз прочесть список, но услышал:
— Вы к кому?
Снизу поднималась женщина в берете, в черном пальто, с полной сумкой продуктов.
— Мне к Корнеевой.
Она остановилась на ступеньке, увидела его лохматый треух, пальто, ботинки на меху:
— А вы, извините, кто?
— Шульгин, — просто сказал он. — Я насчет переписки.
— А-а, — она сразу без интереса поднялась к двери. — Я все хочу снять эту доску. Там, правда, болты, — она торопливо рылась в сумочке. — Видите ли, ее нет.