— Ты не успокаивай меня, я не барышня! — кричал в ответ Алексей.
Они поднялись и с минуту топтались на месте. С трудом вытащив пистолет, Беридзе, больше для ободрения товарища, чем рассчитывая на помощь, дважды выстрелил вверх.
Идти уже не было возможности — инженеры поползли, останавливаясь, чтобы только перевести дыхание. Ураган налетал со всех сторон, то удерживая их, то отбрасывая назад, то стремительно подталкивая в спину, то наваливаясь сверху и пригибая к земле, то подкатываясь снизу и приподнимая.
Беридзе понимал всю отчаянность положения и, забыв о себе, думал только об Алексее.
— Ничего, Алеша, выкарабкаемся! — кричал он.
Георгий Давыдович вынимал замерзшую руку из варежки, просовывал руку под фуфайку и, отогрев пальцы на груди, хватал револьвер. Негромкий хлопок выстрела мгновенно тонул в реве и свисте ветра.
Они ползли очень долго — может быть, час, может быть, и три. Беридзе уже не заговаривал больше с Алексеем и останавливался только для того, чтобы дать очередной выстрел. Наконец, пришла минута, когда нажав на спусковой крючок, он не услышал выстрела...
Глава пятая
Строгий счет
В Новинске снежный буран не утихал уже третьи сутки. Он валил заборы и телеграфные столбы, подбрасывал вверх и кидал на землю утлые деревянные сарайчики. Ночью порывом ветра сорвало крышу четырехэтажного здания управления. Она плашмя упала на рыхлые сугробы и теперь со стороны походила на дом, занесенный снегом по самую кровлю.
Кузьма Кузьмич Тополев все же не усидел дома, отважно выбрался на улицу и больше часа брел, по пояс в сугробах, до управления. В кабинете он долго отряхивался, терпеливо выщипывал кусочки льда из усов и тяжело отдувался. Не снимая тяжелой шубы, Кузьма Кузьмич уселся в кресло, вынул из стола папку с бумагами и собрался было писать. И не смог: чернила замерзли и выперли из чернильницы фиолетовым куском льда.
Тополеву вдруг вспомнилось, с каким ребяческим изумлением разглядывал Ковшов на своем столе вот так же куском замерзшие чернила. Старику почудился даже веселый смех Алексея, и он невольно улыбнулся. Тут же он почувствовал, что не сможет написать ни строки, и, решительно отодвинув бумаги, в задумчивости уставился в окно. Приходилось признаваться самому себе: ему не хватает Алексея, окружающей его атмосферы живого беспокойства и действия.
Все эти дни, больной от непогоды и переживаний, Кузьма Кузьмич неизвестно для чего приходил сюда. Еще недавно здесь все казалось ему неприятным: холодный, как погреб, кабинет, ежеминутные телефонные звонки, бесконечный поток посетителей, шумные совещания по проекту, самоуверенное и до удивления неутомимое трудолюбие Ковшова — «мальчишки Алешки», как прозвал его Грубский.
Тополев, разумеется, сразу понял, зачем начальство посадило его на это беспокойное место: его хотели увлечь интересами строительства. И это, не говоря уже о многом другом, вызвало в нем противодействие, которое он выражал так называемым формальным отношением к служебным обязанностям. Как и Грубский, Тополев не верил в способность Беридзе и Ковшова изменить то, что было прочно заложено в десяти томах старого проекта. Они, приезжие, казалось ему, только охаивали все и критиковали, подменяя шумом скромное молчаливое созидание. Грубский вступил с ними в спор, что-то доказывал; Тополев ограничивался насмешливым созерцанием.
Сейчас он думал об этом с досадой и недоумением. Он больше не чувствовал неприязни ни к Алексею, ни даже к Беридзе. В управлении все тревожились за судьбу инженеров, где-то в пути застигнутых бураном. Чем дальше, тем беспокойней и сам Тополев ждал известия о них. С тяжелым чувством вины он вспомнил, как недружелюбно встретил добродушное обращение Алексея: «Пожелайте удачи, Кузьма Кузьмич. Отправляемся за большим делом, принесем в мешке новый проект». И как только у него повернулся язык ответить: «Никакого большого дела не вижу, обыкновенная лыжная прогулка. Желаю приятно ее провести. А проект не кот, чтобы таскать его в мешке».
Блажь, немыслимая блажь! Кому нужны они — обиды, раздражение, старческое брюзжание? Он прогадал на мелочах, отдалившись от большого дела, хотя всю жизнь верил в большую работу. Работа! Больше, чем в воздухе, нуждался он в работе. Но Алексей отсутствовал, и старик не знал, как ему приобщиться к ней. Самоустранившись, он никому не был нужен. Телефон молчал, люди не приходили, часы на стене остановились, и вот — даже чернила замерзли в чернильнице.
Не вытерпев томительного одиночества, Тополев бесцельно пошел бродить по зданию. Сотрудники окликали его с улыбками. Он всматривался в каждого, отвечал на приветствия и проходил мимо — никто из них не привлекал его внимания. Либерман в жеребячьей куртке и мохнатой, непонятного меха, шапке остановил Кузьму Кузьмича. Оттирая багровый нос и щеки, он энергично обругал «собачью погоду». Заметив табакерку в руке старика, попросил табаку, с шумом втянул его широкой ноздрей, сделал изумленное лицо и упоенно чихнул.
— Прохлаждаетесь, Кузьма Кузьмич? — снисходительно спросил он- — Сидели бы вы дома. Маменька родная, какие могут быть претензии к старику!
— Прохлаждаюсь, — буркнул Тополев и, потеряв интерес к собеседнику, пошел, даже не спросив, нет ли у Либермана новостей о Беридзе и Ковшове.
Вернувшись к себе в кабинет, Тополев неподвижно просидел часа три подряд, чего-то выжидая, но так ничего и не дождался. Правда, зашел Грубский — нелепый в больших серых валенках и шубе на хорьковом меху, с поднятым бобровым воротником.
— Наши открыватели Америки, кажется, замерзли на Адуне вместе со своими горячими идеями, — сказал он тонким голосом, дуя в кулак.
Старик пристально и, словно впервые, с удивлением смотрел на него, не находя подходящих слов для ответа. Кузьме Кузьмичу сделалось не по себе от пришедшей вдруг мысли, что этот несуразный и, кажется, злой человек и есть средоточие всего, что мешало ему жить последние недели. И разве недели только, месяцы! А может быть, и годы?
Он был рад, что Грубский, о чем-то вспомнив, скоро исчез. Тут пришел на ум Кузьме Кузьмичу запоздалый ответ бывшему патрону: «Смотрю я на вас, милейший Петр Ефимович, и не понимаю: по какому праву зовете вы себя русским? Где размах ваш русский, где любовь ваша к новому? Что русского в вас осталось? С давней поры привыкли вы молиться на чужих богов от науки и техники, а от того, что золотыми россыпями лежало рядом, отмахивались сухонькой своей ручкой. И не было, выходит, у вас ни веры в свои силы, ни в творчество соплеменников, а просто одна самоуверенность, опирающаяся на толстые справочники. И что вы сейчас?.. Ничто!»
В таких, примерно, выражениях складывалась у Кузьмы Кузьмича его обличительная речь. Но дальше следовала горькая фраза к самому себе: «А разве ты не заодно с ним? Разве ты сам не стараешься показать изо всех сил, что Тополев и Грубский — два сапога пара?» Так неприятно было об этом думать, что Кузьма Кузьмич отмахнулся от этой мысли обеими руками.
Больше никто к нему не заходил. Два или три человека заглянули в кабинет, но им был нужен не Тополев. Женя Козлова в пальто и белом пуховом платке приоткрыла дверь и с порога оглядела комнату, не обратив на старика внимания.
— Заходите, барышня, — хриплым басом позвал Кузьма Кузьмич.
Женя поздоровалась и, минуту поколебавшись, зашла. Тополев знал ее как подругу Тани Васильченко, и почему- то казалось ему, что он помнит обеих девушек очень давно, с детства, хотя до приезда на стройку не был с ними знаком. Козлова с некоторых пор часто заходила за Алексеем, чтобы вместе с ним идти в столовую, или по делу от Гречкина, а иногда и просто так. И по тому, как смиренно сидела обычно девушка на диване и смотрела на Ковшова, Тополев понял: Алексей для Жени — не просто сослуживец.
— Пусто здесь, правда? — сочувственно спросил он, подняв брови. — Сидит старец, немой и мертвый, он не в счет. А того, который нужен, — нет. Вот бы наоборот, Женя?
— Кузьма Кузьмич, ничего ведь о них неизвестно. Я боюсь! — Голос ее и большие ясные глаза выражали тревогу. — Готова сама встать на лыжи и пойти искать их. Татьяну пытались вызвать, связи нет и нет, буран, видно, повредил всю линию. Что делать, Кузьма Кузьмич?