— Наконец-то! Как я волновалась и ждала! И все мы, — вздохнула Женя.
— Спасибо, Женя... Спасибо... — прошептал Алексей, чувствуя, как что-то подкатило ему к горлу. Распухшими от холода руками он держал ее руки.
— Слышу, слышу! Приехал, шумит, не дает спать! — разнесся по коридору голос Гречкина, и плановик влетел в комнату, полураздетый и заспанный. — Какие апартаменты тебе оборудовали, видишь! Все Женя старалась, супруга Залкинда тоже, да и Лизочка вмешалась... Ну, идем к нам, нечего хмуриться-то, — сказал Гречкин.
Обняв Алексея, он тащил его к себе. Ковшов покорно вошел в квартиру плановика, блистающую чистотой полов, занавесок, скатертей. Женя, поколебавшись, тоже зашла.
— Лизочка, поухаживай за Алексеем Николаевичем! — просительно сказал Гречкин. — Воды бы горячей и ужин какой-нибудь, получше.
— Ты не командуй, не в плановом отделе находишься. Тут и без тебя догадаются, — отозвалась маленькая, сухонькая Лизочка, суетившаяся возле электрической плитки.
Они сели за стол, едва Алексей успел наскоро помыться за перегородкой. Хозяйка было насупилась с приходом Жени, но смягчилась, заметив взгляд ее, направленный на Алексея. Гречкин, обрадованный появлением товарища и тем, что его так хорошо приняла Лизочка, торопился поделиться управленческими новостями. С юмором рассказал о нападении Пети Гудкина на Кузьму Кузьмича, о примирении Либермана и Федосова, о «женском перевороте», в результате которого создано «женское правительство», где председателем жена Залкинда, а Лизочка — одним из министров. Главную роль в рассказе Гречкина играла, однако, Женя.
— Не знаю, откуда у нее все это вдруг взялось? — окая, говорил плановик. — Энергия-то и раньше у нее была, но только в танцах до упаду и в песнях до хрипоты. А теперь она у нас фигура, общественный деятель! Куда Татьяне до нее!.. Вот бы теперь ее замуж, — сделал совсем неожиданный вывод Гречкин. — Нет ли у тебя, Алексей Николаевич, подходящего женишка на примете? — Он с лукавым простодушием смотрел то на Алексея, то на девушку.
— Не торопись, не все сразу, — засмеялся Алексей, мучительно борясь с наседавшей на него дремотой.
Женя, мирившаяся до сих пор с похвалами Гречкина, рассердилась:
— Довольно вам! Когда потребуется, я и без вас найду себе мужа!
— Да я не о тебе хлопочу, о себе, — сказал Гречкин. — Если ты, наконец, выйдешь замуж, Лизочка меньше будет меня грызть.
Теперь рассердилась Лизочка:
— Никак ты не можешь мимо моего двора проехать, не зацепивши оглоблей за ворота!
Когда они, наконец, спохватились, что Алексею пора отдохнуть, было уже около пяти утра.
Выйдя от Гречкина, Алексей и Женя остановились в коридоре. Им обоим было трудно расстаться сразу. Алексею хотелось сказать Жене что-нибудь очень хорошее, от самого сердца. И он чувствовал: она ждет его слов.
— Не умеем мы говорить в глаза хорошее. И я не умею, как все...
Он умолк, вдруг поняв: Женя любит его. За пятнадцать дней, пока его здесь не было, увлечение выросло в настоящее чувство, какого она еще не ведала. Сейчас она вся тянулась к нему, ждала, чтобы он обнял ее и молча прижался лицом к ее лицу. Он смутился, признавшись себе: ему тоже хотелось обнять Женю.
Девушка и не подозревала, что произошло в душе Алексея за несколько секунд, а он уже овладел собой. На ее чувство он не мог ответить тем же. Просто ему было одиноко, сиротливо, холодно, захотелось тепла, трогала забота и доброта Жени.
«Нет, не хочу, нельзя! — резко одернул он себя. — Потом никогда не простишь себе этого».
И оттого, что ему хотелось тепла и тянуло к девушке, он суховато сказал:
— Это хорошо, что о тебе так говорят. Молодец! Я рад, очень рад...
— Спасибо, Алеша... Я многим обязана тебе, — сказала Женя, как-то потускнев.
В одиночестве Ковшов долго расхаживал по новой комнате. Он передумал свои отношения к Жене и решил, что поступил так, как и должен был поступить. Вместе с тем он жалел девушку — ее опечаленное лицо стояло перед его глазами. Запнувшись о ковер, Алексей ощутил страшную усталость, у него подкашивались ноги, мучительно хотелось спать. Через час предстояло сесть за работу — уже не стоило ложиться. Но постель так манила его к себе, что он не удержался и, не раздеваясь, прилег на ворсистое одеяло — хоть немного полежать. И в тот же миг глубокий сон охватил его. И должно быть, уже во сне вспомнились ему давние слова отца: «Много, Алексей, на свете хороших людей, очень много. Жаль, мы не всегда замечаем их и не всегда им верим. А надо бы и видеть, и больше верить им...»
Проснулся он словно от толчка и в страхе схватился за часы. Оказывается, спал Алексей всего один час. Еще через десять минут он уже сидел в кабинете и, что-то насвистывая, обдумывал свою часть доклада. В ней надо было отчитаться во всем виденном и сделанном на трассе. Вторую половину доклада с окончательными выводами по левобережному варианту нефтепровода писал Беридзе.
За стопкой мелко исписанных листов и застал Алексея Кузьма Кузьмич. Еще с порога старик увидел осунувшееся, потемневшее лицо молодого начальника, сидевшего в полушубке. Ковшов быстро водил пером по бумаге, озабоченно морщась и неумело держа во рту папиросу. Волосы его небрежно рассыпались по обе стороны лба.
Появление Тополева было некстати. «В экую рань пришел, сидел бы дома!» — подумал с досадой Алексей. Но тут же приметил необычное состояние старого инженера. Тополев явно был чем-то взволнован и устремился прямо к нему. Бросив перо, Алексей поспешно пожал руку, протянутую стариком.
— Алеша, — сказал Кузьма Кузьмич, и Ковшова поразило это короткое обращение; он никогда не слышал его и не ждал услышать от Тополева. — Мне нужно поговорить с вами. Предупреждаю: разговор не деловой, не служебный, но он необходим мне и, может быть, вам. Если можете, отнеситесь к нему без насмешки и неприязни. Через час начнется рабочий день. Зазвонит телефон, ворвутся люди с их неотложными вопросами. И тогда я, наверное, не захочу уже сказать вам ни одного неофициального слова, вы же не захотите меня слушать. А разговор должен состояться. Я виноват в том, что между нами образовался лед, и я первый буду ломать его...
Старик на секунду замолк и вопросительно посмотрел на Ковшова. Тот озабоченно покосился на не дописанный доклад, сказал серьезно и сочувственно:
— Я слушаю вас, Кузьма Кузьмич. Вы садитесь.
— Алеша... Один умный человек напомнил мне на днях слова Владимира Ильича Ленина: «...не так опасно поражение, как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы». Он напомнил мне их неспроста и весьма кстати. Я потерпел в жизни страшное поражение и не понимал, не признавал его. Теперь я признал свое поражение и сделал выводы. С этого мне и хочется начать наш разговор. Только заклинаю вас, не удивляйтесь странности разговора, этой неожиданной эксцентричности моей и беспорядочности того, что я наговорю...
Алексей в самом деле был удивлен, даже оторопел вначале от сбивчивой и страстной речи всегда молчаливого старика-нелюдима. Спеша и перескакивая с темы на тему, Кузьма Кузьмич говорил о том, что с некоторых пор, незаметно для себя, попал в плен неправильных, рабских представлений о жизни и сейчас, от могучего толчка извне, все возмутилось и перевернулось в нем. Он говорил о выступлениях товарища Сталина шестого и седьмого ноября, о совещании у Залкинда и обличительной речи Пети Гудкина, о гибели генерала Миронова и своем племяннике Володе, о друзьях детства и о клятве юности в домике над Днепром, о непостижимом беге времени и об утере им чувства ритма жизни, о Моцарте и Сальери, о патроне своем Грубском — носителе гнусной теории самодовольного мещанства, именуемой «лояльностью» отсталыми инженерами его возраста. «Не трогай меня, и я тебя не трону — вот что означает это мудреное слово!» — негодовал старик. И конкретный результат: равнодушное, почти злорадное его, Тополева, отношение к благороднейшей попытке отвергнуть старый проект нефтепровода и создать новый. «Да, да — признаюсь в этом, Сальери Адунский, черт меня побери!»