Тополев перевел дыхание и перескочил на новую тему.
— Алеша, — продолжал он, теребя в руках красный платок, — помните: человек должен быть всегда недоволен собой. Никогда не вините обстоятельства в своих неудачах, вините только себя. Не останавливайтесь. Не успокаивайтесь, не остывайте, не старейте душой. Не соблазняйтесь легко доступными мелкими радостями жизни за счет менее доступных больших радостей. Есть в жизни ближняя и есть дальняя перспективы. Никогда не довольствуйтесь ближней.
В кабинет заглянула уборщица — мрачная старушка с ведром и тряпкой в руках. Увидев Алексея, она закивала головой и хотела войти, чтобы сделать уборку. Ковшов замахал рукой, и она, постояв в недоумении, исчезла. Потом показался Филимонов, Алексей и его остановил на пороге. Тополев продолжал говорить, стоя в расстегнутом пальто с поднятым воротником, в шапке и большом теплом шарфе, намотанном вокруг шеи. Он ничего и никого не видел, кроме Алексея, и не сводил с него глаз.
— Жизнь коротка, она длинна только для праздных людей. Берегите время! Но не думайте, что я призываю вас беречь себя самого. Боже избави, наоборот! Не надо беречь себя от жизни. Есть такая поговорка: тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался. Это страшная поговорка, она нам не подходит — ни мне, ни вам. Оставим ее Грубскому и ему подобным! Всего себя отдавайте жизни, но не поддавайтесь ее течению безвольно. Будьте всегда целеустремленны. Взвешивайте каждую минуту с точки зрения труда на пользу людям.
На минуту он задумался. Потом еще поспешнее продолжал:
— Не позволяйте только, чтобы так называемая текущая работа подчинила вас себе. Нет, вы ее подчиняйте себе. Не поймите, будто учу вас высокомерному отношению к черной работе и к мелочам. Нет и нет! Я хочу сказать, что работа всегда должна быть призванием. Я не только не отрицаю черной работы, напротив, я призываю вас любить и мелочи. Из них составляется драгоценный опыт. Я наблюдал за вами и знаю — вы подчас все хотите сделать быстро, за пять минут, готовы пренебречь многим. Поймите, это недопустимо!
Старик снова махнул рукой с зажатым в ней красным платком, и жест этот был похож на аварийный сигнал.
— Вдумайтесь, Алеша, в то, что я сказал. Я имею право человека, наученного жизнью, предостеречь вас, и я предостерегаю. Не дай бог, если однажды с вами произойдет то же, что со мной: утратив на время ритм жизни и очнувшись вдруг от какого-нибудь сильного толчка, вы убедитесь, что время ваше, сила ваша, ум, талант разменяны на медяки... Ах, как мучительно и страшно, дорогой мой, подводя баланс прожитого, убеждаться в том, что многое непростительно утрачено без пользы, без смысла, понапрасну...
Тополев порывисто и горько закачал головой. Взволнованность его передалась Алексею. Озабоченное и потемневшее от зимнего загара лицо Ковшова просветлело. А Тополев внезапно замолчал и грузно опустился в кресло. Выговорившись, он словно очнулся от забытья. Увидел платок в своей руке и поспешно спрятал его. Снял шапку, размотал шарф, опустил поднятый воротник пальто — ему было жарко.
Алексей молчал. Старик поднял глаза и, следуя за взглядом Ковшова, повернул голову к двери. Там стояли Гречкин, Женя, Петя Гудкин, Кобзев и Филимонов, за их спинами виднелось крупное лицо Либермана. Они видели, что у Ковшова с Тополевым происходит какое-то объяснение, но не понимали, почему нельзя прервать его и почему Алексей не хочет, чтобы они вошли.
Ковшов видел, как досадливо поднялись брови у старика, как он поморщился, уже раскаиваясь, очевидно, в том, что разговорился.
— Что ж, кончим на этом. Разговор не удался, — пробормотал он.
— Извините меня, товарищи, — обратился Алексей к стоявшим у двери. — Я очень занят с Кузьмой Кузьмичом и оторваться никак не могу. Через полчаса я разыщу вас всех.
Недоумевая, они ушли. Тополев сидел с застывшей на лице горькой усмешкой.
— Кузьма Кузьмич, дорогой мой, — тихо сказал Алексей, и старик сразу успокоился. Молодой инженер стоял перед ним с оживленным лицом, и по одному выражению его глаз можно было понять: все, что сказал Тополев, он принял всерьез. — Поверьте мне, и самое ваше обращение ко мне, и все то, что вы сказали, тронуло меня до глубины души. На откровенность вашу я отвечу откровенностью. — Алексей попробовал затянуться, но папироса его давно погасла, и он напрасно терзал ее губами.— Сейчас трудно найти человека спокойного и довольного собой. Больше того, я перестану доверять человеку, если увижу его сейчас самодовольным и спокойным. Для меня самого все эти месяцы переполнены переживаниями, каких я вовсе не знал раньше. Я ведь был на фронте, вдохнул пороховой дым, а где вдруг очутился! Мне хотелось вернуться в строй и так трудно было смирить этот порыв и правильно все понять.
Алексей отбросил, наконец, потухшую папиросу. Взгляд его упал на черновик незаконченного доклада. Он решительно отодвинул листки прочь.
— Я вряд ли сумею обрадовать вас какими-нибудь откровениями, — засмеялся он, смущенный напряженно пытливым ожиданием Тополева. — Я так себе представляю: нам просто надо высказаться, раз мы так долго молчали. Потом нам будет легче работать. — Алексей сделал паузу, и старик согласно кивнул головой. — Мне только хочется сказать слово в вашу защиту от ваших же нападок. Я не знаю, что произошло однажды в вашей жизни, отчего вы с некоторых пор замкнулись в себе. Но и я, и Беридзе, и Залкинд, и другие товарищи понимали: мы видим сейчас перед собой не настоящего Тополева, а какого- то подмененного человека, не в форме, что ли. Если вы хотите, то и Петя Гудкин понял это, иначе он не тронул бы вас. И мы не ошиблись: есть разница между Тополевым и Грубским!..
Алексей протер глаза — бессонные ночи, давали себя знать, ему было трудно смотреть, будто глаза его были засорены.
— Скажите все же, дорогой Кузьма Кузьмич, какие же практические выводы вы сделали для себя? Ведь, если не понять вашего сегодняшнего состояния, то можно предположить, что вы разочаровались в своей специальности инженера-строителя, в своем призвании, отдав ему без малого сорок лет. Почему же?
Тополев дернулся в кресле.
— Не надо обо мне. Из такого столетнего деда уже ничего путного не смастеришь. Я хочу только, чтобы мой печальный опыт послужил уроком для вас, человека, начинающего жить.
Алексей упрямо качнул головой, прядь волос свесилась ему на лоб.
— Не возражайте, Кузьма Кузьмич, и не сердитесь, если я буду касаться именно вас. Иначе от нашей беседы толку не будет.
Кто-то опять заглянул к ним и сейчас же исчез. Ковшов подошел к двери, притворил ее. Кузьма Кузьмич с нетерпением следил за ним.
— Мы установили главную истину: у нас нет ничего важнее наших обязанностей перед родиной. Труд ради нее есть то, чем надо мерить каждого. Хорошо. Вы сказали: время летит стремительно, жизнь наша похожа на бурный поток. Справедливо. И надо ли объяснять, почему это так? Но если это справедливо, то надо стремительность нашей эпохи принять безоговорочно. Надо персону свою подчинить этой стремительности, воспринимать ее как нормальную обстановку жизни.
По коридору прокатился шум голосов — сотрудники пришли на работу.
В кабинет вошла Муза Филипповна, поправила пенсне на носу и поздоровалась сдержаннее, чем это она сделала бы, не будь здесь Тополева, — она побаивалась и недолюбливала старика.
— Главный инженер просил меня проверить, здесь ли вы, Алексей Николаевич. Ровно в девять он ждет вас у себя.
Ковшов взъерошил волосы и придвинул к себе записку. Кузьма Кузьмич поднялся:
— Придется отложить беседу.
— Нет, не будем откладывать, — не согласился Алексей. — Вы поставили правильное условие вначале: разговор этот первый и последний, и нужно до начала рабочего дня закончить его.
Кузьма Кузьмич послушно сел.
— Вы говорите: «Задыхаюсь. Не поспеваю за временем, разменял талант на медяки. Не выполнил клятву юности — остыл, угасла инерция движения...» Верно ли, Кузьма Кузьмич? Это превосходно, что вы самого себя судите так свирепо — значит, совсем не склонны почить на лаврах и благодушествовать... Но не наговорили ль вы в запальчивости напраслины? Мы, молодые инженеры, всегда знали Тополева как крупного советского строителя и в нем видели пример для подражания. Этот Тополев умер, что ли? Что с ним случилось? —Алексей заметил, что резкие жесты выдают его волнение, и немедленно сунул руки в карманы полушубка. — И я тоже по-своему давал клятву юности — может быть, так же трогательно и забавно. У меня, знаете, была составлена даже собственная пятилетка — учебы, работы, всяких достижений. С тех пор прошло лет десять. За это время я понял: многое складывается не так, как я предполагал... Ведь то, что вы назвали клятвой юности — это же некий чудесный тезис. Жизнь вносит поправки в наши схемы и тезисы. И хорошо! Нельзя же втиснуть ее как школьное расписание в деревянную рамку. Важно только не забыть этой своей клятвы, этой своей собственной пятилетки — среди сложностей и неожиданных испытаний жизни!..