Нина Александровна испугалась этому открытию, попросила Лермонтова, как попросила бы Давида:
— Берегите себя…
Лермонтов зачастил в дом Чавчавадзе. Каждый разговор с Грибоедовой был для него значителен и важен.
— Он был у вас? — спросил как-то Михаил Юрьевич, глазами показывая на портрет Пушкина над фортепьяно.
Нина Александровна кивнула, взгляд ее стал печальным.
Был в дни траура, когда они никого не принимали, и делил с ними горе. Как ни крепился, губы его мучительно дрожали. Был, и вот сейчас нет самого в живых…
— Вы когда в полк? — спросила Нина Александровна.
Полк стоял по-прежнему в Караагаче.
— Завтра.
— Смотрите же, поскорей наведайтесь к папе.
— Непременно!
Они снова заговорили о Грибоедове — все время возвращались к нему, — и Нина Александровна с вдруг нахлынувшим отчаянием воскликнула:
— Я не могу себе простить, что не поехала с ним в Тегеран! Может быть, этого не случилось… Если бы я… в те часы…
— Вы напрасно себя терзаете… Вам и не следовало ехать…
— Нет, нет! — протестующе воскликнула Нина Александровна. — Право жены, ее обязанность — быть рядом, когда трудно, в беде, а не на балах и приемах…
Она умолкла, в глазах сгустилась тоска. Посмотрела на собеседника, словно колеблясь, повести ли речь еще о чем-то очень важном. Видно, решившись, спросила:
— Вы не обидитесь, если я скажу правду об одном вашем стихотворении — мне чуждом и непонятном?
— Конечно, нет, — заверил Лермонтов, удивленный этим переходом, и переплел тонкие, длинные пальцы.
начала читать Грибоедова, —
Она приостановилась.
— Это замечательно! А вот дальше:
Она голосом особенно выделила последнюю строчку.
Лермонтов поразился: она знает стихотворение, написанное им пять лет назад, по существу юнцом, и еще не опубликованное.
— А кто же их разбил? И кто будет действовать? — огромные глаза выпытывали строго, прямодушно, лицо пылало. — Вы простите, но «груз разбитых надежд» — разве удел мужественного человека?
Лермонтов слушал в смятении, хотел сказать: «Это мой вчерашний день», но подумал: «В чем-то самом главном Грибоедова права. Ее муж действовал. И написав „Горе от ума“, и там…»
— Мне, — продолжала Нина Александровна, — ближе слова: «Тот разве человек, кто с мертвым схож — живой, и не отдал земле любовно труд земной»… «Но мы сыны земли, и мы пришли на ней трудиться честно до кончины».
— Чье это? — живо спросил Лермонтов.
— Моего родственника Николоза Бараташвили… Мы его зовем Тато… Когда я сказала Тато, что убит Пушкин, он зарыдал и как безумный выбежал на улицу… Ночью написал те строки, что я вам прочитала…
— Он молод?
— Года на четыре моложе вас. Если вы не против, я при случае познакомлю вас.
— Очень хочу.
Она посмотрела на Лермонтова как-то особенно, словно вглядываясь. Попросила:
— Подождите минуту, — и вышла.
Лермонтов задумчиво обвел глазами комнату. На стене напротив висел писанный маслом небольшой портрет Пушкина в овальной ореховой раме, а чуть ниже и правее — в такой же раме — портрет Грибоедова. На прекрасно исполненной гравюре Грибоедов был каким-то домашним, смотрел ласково и немного озорно. «Наверну в тот миг она была рядом», — подумал Лермонтов.
Нина Александровна возвратилась скоро, неся в руках продолговатый, из палисандрового дерева, ларец, поставила его на стол. Лицо ее было бледно.
В ответ на недоуменный взгляд Лермонтова Нина Александровна повторила слова, когда-то сказанные мужу.
— Мой «ковчег свободы», — Она открыла крышку ларца и, достав со дна его тетрадь, протянула Михаилу Юрьевичу.
Перелистывая тетрадь, Лермонтов, к большой радости, обнаружил переписанные, видно рукой Нины, пушкинский «Анчар», строки Одоевского:
и свои стихи, написанные пять лет назад: