Когда сегодня все разошлись, Николай Александрович еще задержался у Рылеева.
— Все-таки жаль, что мы выступаем, не имея поддержки Кронштадта, — задумчиво произнес Кондратий, — Он мог бы стать для нас таким же оплотом свободы, как остров Леон для испанских инсургентов.
— Да, конечно, — согласился Николай Александрович, — но я тебе и прежде говорил, что наших людей там почти нет, а чиновников и господ офицеров, кроме карт и бильярда, ничего не заботит.
— Если бы Кронштадт был наш, — словно не слыша, продолжал Рылеев, — мы могли бы избежать крови. Достаточно было б посадить царскую фамилию на корабли и вывезти за границу…
— Я вчера был на квартире у Моллера. На мой вопрос, выведет ли он четырнадцатого свой Финляндский полк на площадь, полковник так грохнул кулаком по столу, что разбил стекло, и прокричал: «Не желаю участвовать в ваших авантюрах!»
— Вот поди ж ты, — огорчился. Рылеев, — а слыл примерным членом общества. Но я завтра утром надену крестьянский кафтан и сам пойду в Финляндский и лейб-гвардейский полки, поднимать их.
— Но зачем кафтан? — с недоумением спросил Николай Александрович.
— Чтобы сроднить солдата с поселянином.
— Я тебе не советую, — сказал Бестужев, глядя на него, как на дитя, — это излишний маскарад. Солдат не поймет таких тонкостей патриотизма и надает тебе по шее.
— Да, пожалуй, это слишком романтично, — легко согласился Кондрат. — Но завтра, завтра… ты понимаешь, — с жаром сказал он, — принесем себя в жертву свободе!
— А еще желательней, — возразил Николай Александрович, — не жертву приносить, а выйти победителями.
— Конечно… Если мы успеем — счастье россиян будет лучшим для нас отличием… Если же падем — может быть, потомство отдаст справедливость…
Бестужев шел в расположение гвардейского экипажа, но у ворот казармы Московского полка остановился возле часового. Кругом не было ни души, только фонарь отбрасывал зыбкую тень на полосатую будку. Завтра утром брату Александру предстояло выводить на площадь московцев.
— Вечер добрый, служивый, — приветливо сказал Бестужев.
Солдат с задубленным от ветра и мороза лицом недоуменно вытаращил глаза на флотского офицера, подивился, что тот разрешил себе вступить в разговор с часовым на посту, да еще так душевно. «Может, его высокородие выпимши? Так вроде непохоже».
— И вам того же, ваше высокородие, — неуверенно пожелал солдат, боясь схлопотать по мордасам.
— Тебя как звать-то?
— Панкратом кличут.
— Давно служишь?
— Девятый год ломаю.
— А до армии кем был?
— Крестьянин его сиятельства князя Прозоровского.
— Ну и как крестьянам под барином жилось?
Панкрат почему-то почувствовал доверие к этому офицеру:
— Врать не стану. Барина мы в деревне, почитай, и в глаза не видали. А управитель, поверите ли, сущий кобель, с цепи спущенный. Он меня и в рекруты без очереди забрил.
— Как же так?
— Да вот так. Очередь была Мельникова сына Степки, так тятька его управителю подарок поднес, тот и сдал меня.
— А в деревне у тебя кто остался?
— Баба и две девки-маломерки: Настька и Фроська. Бьются, как слепые козы об ясли.
Бестужев посмотрел на солдата сочувственно и подумал, что разговор, кажется, получается душевный.
— Ты, Панкрат, слышал, что завтра предстоит новую присягу принимать?
— Так точно.
— А не задумался, что же это получается: двадцать дней назад вы целовали крест на верность Константину, а теперь хотят, чтобы присягали Николаю. Обман ведь.
— Не могем знать, ваше высокородие, — ответил Панкрат, все еще осторожничая.
«Вот тебе и душевность! Как же его расшевелить?!»
— Так вот знай, — сказал Бестужев, — император Александр в своем завещании вдвое скостил вам срок службы. А то завещание скрывают. И еще там написано, чтоб крестьяне вольными людьми стали.
— Мать честная! Дожили! — с изумлением и восторгом воскликнул Панкрат.
— Ты об этом и товарищам расскажи. Если на своем будете стоять — выйдет вам воля. А коли новому царю изменно присягнете, так он и вовсе завещание упрячет — и концы в воду… Завтра придут к вам люди, поведут за собой на площадь, так вы смело идите волю добывать.
— Спасибо, ваше высокородие, что глаза открыли, совет дали. Беспременно и другим о том расскажу.
Вдали показался развод.
— Ну, прощевай, — сказал Бестужев и быстро зашагал к гвардейскому экипажу.
Хорошо, если и там все так пойдет. Каждый честный человек прекрасно видит мерзость российского рабства. Солдаты превращены в каторжан, особенно в аракчеевских военных поселениях, куда их записывают насильно, где они к тому же работают в поле, кормя себя, и где особенно процветают шпицрутены и мордобой. Рылеев прав, при неудаче на Сенатской надо отступать к Новгороду, к этим поселениям, и поднять их… Если революцию возьмет на себя армия, без народа, не прольется ни капли крови.