Пётр лежал бледный, с закрытыми глазами. Его дыхание было тяжёлым, прерывистым. Фельдшер аккуратно снял повязку и склонился над раной.
— Гнойный процесс пошёл вглубь, — пробормотал он, осторожно нажимая на края раны. — Но кость, кажется, не затронута. Будем чистить.
Он достал склянку с прозрачной жидкостью:
— Карболка. Щипать будет, но терпеть надо.
Когда антисептик коснулся раны, Пётр застонал и попытался вырваться. Я и Ванька крепко держали его.
— Вижу осколок, — сказал фельдшер, ловко орудуя пинцетом. — Похоже, кусочек ногтя ожившего. Вот он-то и вызывал нагноение.
С хрустом он извлек небольшой чёрный осколок и бросил его в тазик. Затем тщательно промыл рану и наложил новую повязку, пропитанную какой-то мазью.
— Теперь главное — чтобы жар спал, — сказал он, вытирая руки. — Каждые два часа по столовой ложке этого отвара. Он достал бутылку с тёмной жидкостью. — И компрессы менять три раза в день.
Арина благодарно кивала, сжимая в руках платок.
Я проводил фельдшера на крыльцо:
— Каковы шансы?
Семён Игнатьевич вздохнул:
— Пятьдесят на пятьдесят, ваше сиятельство. Если к утру температура упадёт — выкарабкается. Если нет…
Он многозначительно развёл руками.
— Понимаю, — я тяжело вздохнул. — Можете глянуть ещё дочку у них. Она тоже захворала. А за деньгами дело не станет.
Я вытащил последний серебряный рубль, случайно завалявшийся в кармане, и вложил его врачу в руку. Это было в два раза больше, чем обычно платили фельдшеру, но и пациентов у нас сейчас было двое.
— Я сделаю все, что в моих силах, — заверил он меня, пряча деньги.
Я кивнул с благодарностью.
Пока фельдшер возвращался к больному, я вышел во двор. Над деревней сгущались сумерки. Где-то в лесу, совсем недалеко, бродили ожившие. А в избе мучился в жару человек, который мог стать следующей жертвой — или, что хуже, следующим чудовищем.
Завтра предстояло принимать трудные решения. Но сейчас нужно было просто ждать.
Ночью я вернулся в усадьбу, но спать не лег. Вместо этого я вновь поставил на огонь зелье, а сам устроился на кресле и думал.
Если ожившие стали появляться так близко к деревне — значит, скоро они могут дойти и до нас. Нужно укреплять заборы, ставить караулы, учить мужиков драться.
Но, если для частокола уже рубились деревья, то вот с мужиками никакой работы не проводилось, а стоило бы начать.
Но сначала — спасти Петра.
Если он не оправится — деревня останется без управляющего. А мне нужен человек, который знает каждую семью, каждую межу, каждую тропу.
Дождавшись, пока зелье закипит, я процедил его и оставил остывать до утра.
Утром я пошёл проведать больного.
По дороге к Петру мне повстречался Ермолай. Весь красный, как помидор, то ли от стыда, то ли от бега.
— Ваше сиятельство, поговорил я с Гришкой. По-мужски, — он сжал свой здоровенный кулак с такой силой, что костяшки побелели. Мне сразу стало ясно, что разговор там был серьезный, с пристрастием. — Сознался сын во всем. Сказал, что бес попутал. Не хотел он воровать, понимаете? — он с надеждой взглянул мне в глаза.
— Я-то понимаю, но и безнаказанным воровство нельзя оставлять. Что же люди тогда подумают, если мы все ему простим?
Ермолай тяжело вздохнул, почесал щетинистую щёку:
— Так и знал, что так скажете, ваше сиятельство. Ну что ж… — Он вытащил из-за пазухи узелок с тряпьём и развернул. Там лежали три медяка и поломанный нож. — Это всё, что у сына было. Отдаёт в возмещение. Да и сам Гришка — парень с головой, работящий. Может, в работники его взять? Пусть отрабатывает.
Я покрутил в пальцах жалкие монеты, подумав.
— Ладно. Но с условием: месяц будет работать без оплаты, а потом — если проявит себя — на общих основаниях. И пусть перед всей деревней извинится.
Ермолай закивал, явно обрадованный:
— Спасибо, ваше сиятельство! Он больше не повторит, головой ручаюсь!
— Надеюсь, — я сунул монеты обратно в узелок. — А теперь веди его сюда. Пусть сам мне в глаза посмотрит, когда будет отвечать.
Ермолай кивнул и быстро зашагал к своему двору. Я же продолжил путь к избе Петра, размышляя. Деревня — это как большая семья. Кого-то нужно прощать, кого-то — наказывать. Но главное — чтобы все понимали: справедливость есть. Иначе никакой частокол не спасёт от хаоса.
Петр лежал бледный, но температура спала.
— Ну как?
Он слабо улыбнулся:
— Жив, ваше сиятельство… Только рука… — он попытался пошевелить пальцами, но лицо скривилось от боли.
— Отлежись. Рана затянется.
Он кивнул, но в глазах читалась тревога.
— А как же работа?…