Немиров кивнул, его лицо в сумерках было похоже на высеченное из камня. Без эмоций, только действие. Он отполз, уводя за собой Степана.
Минуты тянулись как часы. В доме громко хлопнула дверь, кто-то запел пьяную песню. Я прижался к стволу толстой сосны, снял с предохранителя винтовку.
И тут грянул первый выстрел. Резкий, сухой, разорвавший ночную тишину. Затем еще один, и сразу очередь из ППШ. Степан стрелял метко — стекла в окне с светом разлетелись вдребезги. Из дома поднялся дикий вопль, смешавшийся с руганью и криками.
Задняя дверь с хрустом поддалась, и мои ребята рванули внутрь с громкими криками: «Сдавайтесь! Окружены!»
Началась настоящая каша. Кто-то попытался выпрыгнуть из разбитого окна, но тут же был сбит метким выстрелом Немирова. Двое выскочили из задней двери и бросились бежать к лесу, но я дал два предупредительных выстрела над их головами.
— На землю! — крикнул я им хриплым голосом. — Лечь!
Они замерли, а потом медленно опустились на колени, подняв руки.
Бойня, которой я опасался, не состоялась. У бандитов не было ни времени, ни желания организовывать сопротивление. Их застали врасплох, пьяными и уверенными в своей безнаказанности.
Через десять минут все было кончено. Немиров и Степан выводили из передней двери пятерых человек с поднятыми руками. Мои парни вытолкали еще троих сзади. Один бандит лежал мертвый у окна — работа Степана. Еще один хромал, подстреленный в ногу.
Я подошел к группе пленных. Они были жалкими — испачканные, перепуганные, некоторые еще не протрезвели.
— Где старший? — спросил я тихо, но так, что все вздрогнули.
Один из них, коренастый детина с перекошенным от злости и страха лицом, молча выпрямился.
— Я здесь главный. Кто вы такие? Милиционеры?
— Нет, — ответил я. — Я тот, чьих людей вы убили и чье имущество сожгли. Где пулемет?
Он усмехнулся, плюнул на землю.
— А вам зачем? Хотите прикарманить?
Удар прикладом винтовки Немирова пришелся ему точно в солнечное сплетение. Бандит с хрипом сложился пополам.
— Его сиятельство задал вопрос, — ледяным тоном произнес капитан. — Где пулемет?
— В… в подвале… — просипел тот, давясь кашлем. — И патроны там же…
Степан с парнями уже спустились в подвал и через минуту вынесли на свет зачехленный «Максим» и два ящика с лентами.
Я осмотрел трофей. Оружие было в хорошем состоянии. Теперь у нас был не просто отпор, у нас была серьезная сила.
— Связать их, — приказал я.
— Коней забрать. Тела… закопать там, в лесу. — Я указал на убитого бандита. — А этого, — кивнул на раненого, — перевяжите. Он нам еще пригодится для показаний.
Мы двинулись в обратный путь уже глубокой ночью, ведя за собой пленных и лошадей с телегами, на которых грудился пулемет и ящики с награбленным добром — тем, что не успели пропить или испортить. Я шел последним, и чувство было двойственным. С одной стороны — удовлетворение от быстро и четко проведенной операции. С другой — горечь. Эти люди были не чудовищами. Они были порождением войны, ее самым гнилым плодом. И убивать их было так же мерзко, как и оставлять безнаказанными.
Когда мы вышли к усадьбе, на востоке уже занималась заря. У ворот нас встретили не только свои, но и высокая фигура в очках. Лозинский стоял и перекатывал зубачистку во рту, наблюдая, как мы вводим пленных и трофеи.
Он молча смотрел на пулемет, на связанных бандитов, на мое усталое, закопченное порохом лицо.
Ни слова не сказав, он развернулся и ушел. Но я видел его спину. И видел, что его уверенность дала трещину.
Он приехал искать крамолу. А нашел войну. Ту самую, настоящую, которая была здесь, на земле. И теперь ему предстояло решить, на чью он встанет сторону в своем отчете.
Утро встретило нас не розовыми лучами, а серым, тяжелым светом, в котором пыль от наших ног и копыт висела неподвижной завесой. Возвращались мы молча. Даже пленные, покорные и подавленные, не издавали ни звука. Только лошади фыркали да скрипели колеса телеги, на которой везли «Максима» — наш главный трофей и неоспоримое доказательство.
Вновь выставленные ворота были открыты. Нас ждали. Петр, с лицом, изборожденным бессонной ночью, вышагнул вперед. Его взгляд скользнул по пленным, по пулемету, по мне, и в его глазах я увидел не облегчение, а новую, еще более глубокую тревогу.
— Все спокойно? — спросил я, сдавая винтовку одному из ополченцев.