— Дерни сильнее, мальчик! — рявкнул Геннадий, не отрываясь от работы. — Он не кусок барского пирога, его рвать надо! Сашка рванул, маховик с скрежетом поддался, и пар с шипением вырвался из трубы. Механик удовлетворенно хмыкнул.
Только тогда они заметили мое присутствие. Геннадий выпрямился, с трудом разгибая спину, и кивнул мне, вместо поклона, который ему было не под силу совершить.
— Ваше сиятельство. Видите, наводим марафет. Эти твари, пардон за выражение, не только людей поубивали, но и механизм весь расстроили.
— Как дела, Геннадий? — спросил я, окидывая взглядом мрачное царство ржавых труб и застывших механизмов. — Что осталось? Что работает?
Старик мрачно вытер лицо засаленной тряпицей.
— Работает… громко сказано. Дышит — и на том спасибо. Две печи из пяти можно растопить, но угля — кот наплакал. Химические чаны целы, но дурмана для очистки — вот столько, — он показал сложенные щепотью пальцы. — На день едва ли хватит, если вполсилы работать. А работать вполсилы сейчас — себя обманывать.
Самое страшное было не в его словах, а в его глазах. В них читалась не просто усталость, а глубокая, профессиональная тоска. Он смотрел на свой мёртвый завод как на раненого зверя, которого уже не спасти.
— Разреши, — я отодвинул старого мастера в сторону и сам заглянул внутрь.
Я неплохо понимал принцип работы всех этих шестеренок, и сейчас им нужен был небольшой импульс для более верного хода.
Металл под моими пальцами был мёртвым и холодным. Я закрыл глаза, отогнав шум стройки за стенами, и сосредоточился на пустоте внутри — той самой, что осталась после ритуала и теперь наполнялась новой, холодной силой. Я представил её не огнём и не светом, а густой, тягучей субстанцией, похожей на чистейшую олифу. Я позволил ей медленно сочиться из кончиков пальцев, впитываться в застывшее железо.
Сначала ничего не происходило. Лишь собственное натужное дыхание и скептический взгляд Геннадия, тяжело лежавший на мне. А потом… послышался едва уловимый щелчок. Тихий, еле слышный скрежет. Маховик, с которым только что боролся Сашка, дрогнул и с легким, почти ласковым шипением провернулся на четверть оборота. За ним слаженно, без прежнего надрывного скрипа, сдвинулись шестерни в открытом механизме привода. Они будто вздохнули, сбросив с себя оковы ржавчины и многовековой усталости.
Сашка ахнул и отпрянул. Геннадий вытаращил глаза, его сморщенное лицо выражало чистейшее недоумение, граничащее с суеверным страхом.
— Как вы… — он начал и запнулся, не в силах подобрать слова. Он потянулся к механизму, дотронулся до шестерни, будто проверяя, не померещилось ли ему. Металл был чуть теплее и, главное, гладкий, отполированный тысячью циклов работы, а не ободранный и шершавый.
Геннадий смотрел на меня уже не как на барина, а как на колдуна или святого. В его взгляде страх смешался с проблеском надежды.
— Ваше сиятельство… Этому… можно научиться?
— Нет, — ответил я честно. — Но этому, — я указал на оживший агрегат. — можно найти замену. Ты сказал, угля мало. А дров? Лес вокруг нас, его хватит на десятки зим.
— Хмм… — старый механик задумчиво почесал затылок. — А ведь и то верно, ваше сиятельство. Вот пустая башка, — он с силой ладошкой ударил себя в лоб.
— Насчет дурмана не переживай, — успокоил я его. — Это дело я беру на себя.
И про себя задумчиво добавил:
— Есть у меня одна мадам, обязаная мне жизнью.
Глава 17
Когда я отвозил Анну де Нотель домой, она по дороге мне рассказала, что у её семьи есть несколько наёмных убийц, профессионально защищающих близлежащие окрестности от оживших. Вот только не из благородных целей, а вполне меркантильных — ради дурмана. Вот только за очистку семейство Юлославских с них дерет три шкуры, поскольку являлись монополистами в нашем регионе. А вести в соседний дурман на переработку было и дорого, и большая часть добытого в дороге гибла. Этим я и планировал воспользоваться, предложив свои услуги.
Я оставил Геннадия и его подмастерье налаживать оживший механизм под их неусыпным и внезапно воодушевленным взором. Их сомнения сменились жадным любопытством. Теперь у них была цель, выходящая за рамки простого выживания — понять, заставить работать, творить.
Воздух снаружи, наполненный грохотом и ударами, показался еще более яростным после гробовой тишины завода. Но теперь этот шум был музыкой не только сопротивления, но и созидания. Два фронта — стена и завод — были равно важны.