Шорников иронически покачал головой и развел руками.
— Птенец ты еще, Илья. Желторотый. И так далее. Ты же своими руками тот самый дом, который построил, разрушишь. Сейчас какая ситуация? А ситуация такая, что Анфиса через Ксению может выведывать все, что ей только захочется. И все это течет к нам в руки. А ежели Ксении пинка дадут — слепая твоя Анфиса будет, да еще и глухая.
— Это не моя, а ваша Анфиса, Василий Макарович, — смело уточнил Илья. — Но не в этом проблема. Почему вы исключаете совершенно противоположный вариант?
— Какой?
— А вот какой. Еще бабка надвое сказала, выгодно ли Волобуеву изгонять Варенцову-Гнедич. Тут, кажется, я с выводом явно поспешил. А если вдуматься, так скорее невыгодно. И вряд ли он станет предавать огласке всю эту историю.
— Это почему же?
— Очень просто. Обрушиться на Ксению — значит вызвать гнев Врангеля. Это раз. А раздуть всю историю с пикником — значит самого себя высечь. Выходит, прохлопал ушами полковник Волобуев? Какой же он после этого начальник контрразведки? И замнет он все это дело для ясности, объяснив задержку бронепоезда, к примеру, чисто техническими причинами.
— Твоими бы устами да мед пить, — насмешливо сказал Шорников. — Ну, опоздает бронепоезд в этот раз, а что потом? Он же живой останется. А его надо взорвать или пустить под откос к чертовой бабушке.
Илья прищурил и без того узкие, как щелки, глаза и сказал, будто размышляя с самим собой:
— Оно, безусловно, лучше бы, чтобы этот мастодонт взлетел на воздух. Но кто его сейчас взорвет? Подрывников у нас готовых нет. А наша большевистская партия как учит? Во всяком деле должна быть программа-минимум и программа-максимум. Так давайте выполним сперва программу-минимум.
— Ты со своими теориями, Илья, у меня в печенках сидишь, — беззлобно сказал Шорников. — Одно тебя спасает: котелок твой хорошо варит. Но прежде чем все это затевать, я доложу начальнику штаба Румянцеву. И если ты за свои чудачества схлопочешь от него нахлобучку — выручать тебя я не собираюсь.
— Согласен. Готов, чтоб в телеге, по булыжнику, прямиком на Гревскую площадь.
— Какую еще площадь? — насторожился Шорников.
— Есть такая площадь в Париже, столице Франции. Перед ратушей. Бывшее место казни. Там стояла гильотина. На этой площади провозглашали Третью республику и Парижскую коммуну. И здесь же отсекли голову Людовику Шестнадцатому.
— Ратуша... Гильотина... — задумчиво произнес Шорников. — Слова-то все у тебя заковыристые.
Ему очень хотелось, чтобы Илья пояснил смысл этих незнакомых слов, но он опасался просить об этом, боясь, что его молодой сотрудник и вовсе задерет нос.
Однако Илья сам пошел ему навстречу.
— Ратуша — это здание городского самоуправления, ну как у нас Совет. А гильотина — такая чудесная игрушка, которая отсекает головы. И еще одна информация к вашему сведению. Если вы, Василий Макарович, после победы мировой революции приедете в Париж, я вас очень прошу, не старайтесь найти Гревскую площадь.
— Не понимаю.
— В начале прошлого века она была переименована в площадь Ратуши.
— Надо же, — протянул Шорников. — Спасибо, что сообщил, а то в Париже, чего доброго, и заблудиться можно.
К удивлению Шорникова, начальник штаба дивизии отдал предпочтение замыслу Ильи Шафрана. Расхаживая возле стола той четкой и изящной походкой, которая обычно отличала сугубо военного человека старой закалки, Румянцев изредка поглядывал на Шорникова и, словно чеканя каждое слово, говорил:
— Простите, товарищ Шорников, но я принужден высказать мнение, которое несколько отличается от вашего. Чем привлекает план товарища Шафрана? Прошу вас, товарищ Шорников, не счесть за труд вдуматься в суть, и вы с предельной ясностью определите его несомненные преимущества.
Румянцев был из царских офицеров, имел звание полковника, и хотя сразу же после революции перешел на сторону Советской власти, Шорников не мог заставить себя во всем ему доверять.
«Многовато патоки, бывший полковничек, в твоих речах, — слушая Румянцева, неприязненно думал Шорников. — Так и стелешь, так и стелешь, а случись что — жестко класть будешь. За тобой только и знай, что присматривай. А то махнешь со своими картами к самому Врангелю...»