После обеда мужики блестят глазами, становятся до приторности добрыми, меньше ругаются и даже отечески предлагают таскать по одному ящику, чтоб не надорваться…
Всеобщие обеды у нас не часты. Чаще бессемейные ходили в столовку, поставленную на крутом берегу, тут же у пирсов. Иногда кто-нибудь из молодых водил таких, как Прутов, домой, когда видел, что мужик мается и дырявит руками карманы. Иной раз Витька приносил после обеда из пекарни от матери свежий хлеб и оставлял его на ящике. Для виду он отрезал ломоть и себе, но он больше рекламировал хлеб, чем ел его. Это было видно по его круглой, с проявляющимися к апрелю веснушками, физиономии, по его мощному чавканью и по тому, как он уже явно с трудом проглатывал отщипываемые от куска крошки. Те, кто вовремя не поел, раздраженные Витькиными фокусами, тоже принимались за хлеб, и через минуту булки как не бывало…
После обеда опять много работы. Пот ест глаза, рукавицы скользят по ящикам в рыбной слизи, каждый следующий становится все тяжелее. Прутов спрыгивает с очередных очищенных саней, зовет Синенко: «А ну давай, Игореша, помаемся». Он указывает мне и длинному на сани. Мы без слов все поняли. Взбираемся наверх. Поначалу подача ящиков у нас не клеится. Длинный не успевает подходить к очередному, мне приходится дожидаться его. А сам я хлопаю ящик с размаху, не донося его до спины грузчиков. Одни, сцепив зубы, молчат, другие безадресно матерятся. А татарин Сунгатулл Елемесов взрывается и вопит: «Мой спина не весы, твоя зачем хряпает ящиками». Но следующие в очереди за грузом подталкивают его:
— Давай, давай, отчаливай.
Потапов дышит, как запалившаяся лошадь.
— Слышь, Санек, — наконец выдавливает он из себя. Мне удивительно, в его голосе впервые слышатся человеческие нотки. — Ты вот что, не бегай так, я за тобой не успеваю, — сознается он.
Еще через полчаса мы приноравливаемся друг к другу. И уже всем легче, хотя многие по-прежнему костерят в бога и черта.
Прошлой зимой тянули от электростанции новую линию. Влез на столб, а мороз за тридцать, поддает жару. Кричу сверху Брызгину: «Давай плоскогубцы, кусок проволоки». Надо было закрепить на изоляторе натянутый остальными тремя электриками провод. А он в палец толщиной, и держать тридцатиметровый пролет ребятам тяжеловато. Юрка подает на веревочке проволочку. У меня уже руки закоченели, пальцы не гнутся, а надо еще крепить. Спрашиваю: «Где плоскогубцы?» А он — «Сейчас подам». Ух и разнеслось в морозном воздухе, на весь поселок, все, что в эту минуту я думал о Юрке. На улицах никого — все на производстве.
Но недельки через две встречает меня у клуба пожилая учительница, она меня в младших классах учила. И как всегда, то да се, как дела. Отвечаю, все, мол, нормально. А она мне: «Санечка, не думала, что ты умеешь эти слова произносить. Я с малышами у школы гуляла, как услышала, стыдно за тебя стало». Пришлось попросить извинения.
Официально рабочий день уже закончился, а сани все подтаскивают и подтаскивают. Полчаса — и готово, переходим на другие. Полчаса, и эти тоже оттягивает трактор. Бабоньки в лабазах уже не поют и не смеются. Нам тоже не до смеха. Прибегают от Яновичей, договариваемся сходить домой похлебать горяченького, переодеться — и назад. Столовая уже не работает. Делимся на несколько компаний. Веду домой Прутова, Длинного и Лешку из Ярославля. Едим щи из квашеной капусты. Мужики торопятся, обжигаются, им еще надо поспеть переодеться, если, конечно, есть во что. Как бы там ни было — сухие портянки найдутся.
Через час снова на пирсе. Уже восемь вечера. Видно это только по часам, а так, как встала с утра серая неприятная морось, так и стоит. После девяти начал поджимать слабый морозец. Несколько раз уронили ящики, и рыба раскатилась в разные стороны по покрытому тонкой корочкой льда настилу — пришлось собирать.
После одиннадцати прибежала девчонка-мастер и пропищала:
— Все. Больше не разгружайте. Хватит. Женщины устали, идут домой. Ночью по прогнозу — мороз, ничего с рыбой не случится.
Стылая роба шуршит при каждом движении, так и шагаем безмолвно, только шварк-шварк рукав о рукав соседа, шир-шир штанина о штанину. Резиновые сапоги застыли и, как копыта, стучат по подмерзшей грязи.
Вот и дома. Легкий пар идет от подвешенной сушиться над плитой одежды. Пар становится все гуще и гуще, он расходится по комнате, сквозь него тускло светит голая лампочка. Тело наливается горячей истомой, и уже в полусне чувствую, как мать заботливо укрывает меня старым стеганым одеялом.