Это всего лишь паника, ее надо пережить.
Он прикоснулся ладонью к стенке. Провез с силой по облицовке. Наверху потрескивал и моргал фонарь. Макс решил, что ему надо вернуться в тоннели. Там больше места, больше воздуха. Он рванулся в темную пасть тоннеля… а через несколько метров понял, что из-за накатившего приступа паники пошел не туда — в противоположный, который уходил к недостроенным станциям.
Он был безопаснее, чем тот, где тоскливо выл ветер с реки.
Макс обжегся о пустые взгляды и побрел обратно. Когда снова зашел в тоннель, темнота навалилась сильнее. Но здесь ощущалось немного спокойнее. Чем дальше он уходил от людей, тем проще становилось справиться с бездной эмоций внутри. Пока шел в полумраке, ему почудился тихий, едва различимый всхлип. Алединский прислушался. Сначала показалось, что кто-то в темноте отрывисто черкал карандашом по бумаге. Еще через пару мгновение он понял, что то, что он принял за шелест грифеля — это звук дрожи. Словно кто-то очень сильно замерз, прерывисто дышал и стучал зубами.
Макс прошел еще немного и разглядел вжавшегося в стену паренька — того самого, которого он видел возле касс. Его здесь не было, когда он уходил. На звук шагов парень поднял голову.
— М-можно я з-здесь п-посиж-жу? — прошептал он.
Его трясло так, что Алединский видел, как он дрожит.
— Сиди, это же не моя собственность… — отозвался Макс.
Прошел еще несколько шагов и бросил рюкзак на пол. Идти дальше было уже опасно.
В сознании такими же обрывками снова закрутились воспоминания. Еще телефон на последних процентах заряда завибрировал напоминалкой, что надо зайти на рабочий сервак. Вадим говорил, что он на все выходные без связи останется, просил зайти и запустить следующий тест. А Максу несложно. К тому же, работа — законный повод сделать перерыв с возней с отцовским забором. От неслучившегося память потащила в минувшее — вспомнился последний корпоратив на работе. Первый и последний посреди всей этой хероты. Поначалу казалось, что веселиться не в тему, потом кое-как приучили себя к мысли, что надо жить дальше. Максу он хорошо запомнился. Вроде бы и отдохнули все, но что-то такое ощущалось… Сквозь веселье какое-то отчаяние прорывалось, злое оно было. Как в последний раз. Так и получилось. Да и Вадим не ошибся с тем, что без связи будет. Все без нее останутся. Где он вообще сейчас? Где все? Выжил ли хоть кто-то из его команды? Алединский тупо уставился в полумрак перед собой.
До него доносились голоса со станции. А совсем рядом, как испуганный мышонок, прижавшись к холодной стене, дрожал еще один выживший в первом дне наступившего апокалипсиса.
Город умер и сузился до размеров станции метро.
Следующие дни были наполнены криком и детским плачем. Фантомными попытками организовать хоть какое-то существование. Из технических помещений быстро вынесли все, что представляло малейшую ценность для дальнейшего выживания. Те, кто прибежал сюда с пустыми руками, предлагали собрать всю еду в одном месте. Другие, у кого нашлись запасы, ожидаемо протестовали. Макс чувствовал себя чужеродно в новом, назревающим как гнойник, обществе. Может, он был дохера пессимист, но он отчаянно не видел в нем смысла. Нет, он понимал, для чего люди на станции пытаются сделать подобие маленького организованного сообщества. Вместе было не так страшно. Вместе можно было разглядеть надежду, не обращая внимание на почти полное отсутствие воды и еды, на закрытые двери, что укрыли их и погребли. Пока был кто-то, кто обещал, что все будет хорошо. Только уже не по телевизору.
Им, наверное, все-таки повезло, что на станции почти не оказалось аморальных ублюдков, а голод и страх еще не начали свое разрушительное действие. Они пытались друг другу помочь, успокаивали. Когда было нужно — силой.
К счастью, на станции никто не порывался сделать оплот коммунизма, чтобы все, кто может, помогали тем, кто нуждается. Это могло бы еще раньше разрушить хрупкое равновесие.
Один раз Алединский прошелся по части тоннеля, где сделали импровизированный лазарет.
В другое время он мог бы ужаснуться. Сейчас все увиденное отдавалось глухим осознанием, что да, все так и бывает. Покрытые волдырями лица и руки, запекшиеся раны. Разорванная в клочья окровавленная одежда. Ожоги. Завязанные тряпкой слепые глаза. Обезболивающие, у кого они были, ушли почти сразу. Аптечки на станции тоже распотрошили в первый же день. Шок давил сильнее, чем вес всего мира. Шок держал всех, чтобы не превращаться в зверей.
На третий день начались споры, что делать с телом возле эскалатора. В первые дни его не замечали или не хотели замечать. Потом пошел запах, и пришлось что-то делать. Долго спорили, куда его девать. Вариантов было два — нести в сторону строящейся ветки, где не перекрыты тоннели, или сбрасывать с моста.