Орджоникидзе (не слыша). А ты не боишься возмездия? Оно ведь придет, все равно придет, даже если смерть тебя спасет… Боишься… по тому, как ты вечером с лампочкой или фонарем заглядываешь под кровать, на которой будешь спать, боишься. Я всегда думал, откуда такая странная привычка? Страх. Как ты мог так себя убить, Коба? У тебя ведь ничего нет, друзей нет — одни лакеи, женщины любимой тоже нет… Одна страсть — власть и жестокость. Ну скажи, скажи, какое наслаждение, когда плачут жены и дети? Когда плачут мужчины? Что тут приятного? То, что можешь казнить или миловать, — это сладко?
Сталин. Сволочь! Я расстрелял твоего старшего брата Папулию, и я тебе обещаю — ни одного Орджоникидзе не останется! Ни одного! Это я тебе твердо гарантирую.
Орджоникидзе. Самый добрый, самый отходчивый, самый незлопамятный народ — это русский народ. И все-таки он помнит татаро-монгольское иго. И тебя он запомнит.
Сталин. Теперь, как ты сам понимаешь, у тебя есть единственный выход. Я тебе его дарю в память о прошлом.
Орджоникидзе. Это я решил уже сегодня утром. Как страшно, что в тебя выстрелить сил у меня нет. Сделали тебя символом… Нет, идолом Октября сами — вот и подыхаем, а руку поднять на тебя не можем… Нет мне прощения! Ты прав, вместе с тобой, рядом с тобой… Нет мне прощения! Будь проклят тот день, когда я поверил в тебя и пошел за тобой!
Сталин. И не надейся, что своей смертью сможешь всадить мне нож в спину. Скажу, что сердце.
Орджоникидзе. Все равно будет возмездие, все равно придут за тобой — живым или мертвым! А теперь уйди!
Сталин уходит. Резкая музыкальная фраза заглушает выстрел. Гаснет свет. В луче прожектора Бухарин.
Бухарин. Ухожу из жизни. Опускаю свою голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно.
Нет Дзержинского, постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила всеми ее действиями, оправдывала жестокость к врагам, охраняла государство от всяческой контрреволюции. Поэтому органы ЧК заслужили особое доверие, особый почет, авторитет и уважение. В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД — это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя — история не терпит свидетелей грязных дел.
Любого члена ЦК, любого члена партии эти «чудодейственные органы» могут стереть в порошок, превратить в предателя, террориста, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение последовало бы мгновенно. Грозовые тучи нависли над партией: одна моя ни в чем не повинная голова потянет еще тысячи невиновных. Ведь нужно создать организацию — бухаринскую организацию, в действительности не существующую не только теперь, когда вот уже седьмой год у меня нет и тени разногласия с партией, но и не существовавшую тогда, в годы правой оппозиции. О тайных организациях Рютина, Угланова мне ничего известно не было. Я свои взгляды излагал вместе с Рыковым, Томским открыто. С восемнадцатилетнего возраста я в партии, и всегда целью моей жизни была борьба за интересы рабочего класса, за победу социализма. В эти дни газета со святым названием «Правда» печатает гнуснейшую ложь, что якобы я, Николай Бухарин, хотел уничтожить завоевания Октября, реставрировать капитализм. Это неслыханная наглость, это ложь, адекватной которой по наглости, по безответственности перед народом была бы только такая: обнаружилось, что Николай Романов всю свою жизнь посвятил борьбе с капитализмом и монархией, борьбе за осуществление пролетарской революции.
Если в методах построения социализма я не раз ошибался, — пусть потомки не судят меня строже, чем это делал Владимир Ильич. Мы шли к единой цели впервые, еще не проторенным путем. Другое было время, другие нравы. В «Правде» печатался дискуссионный листок, все спорили, искали путей, ссорились и мирились, и шли дальше вместе.