Она казалась очень худой, над провалившимися щеками выступали скулы. Она была во всем черном, но это был не траур, а типичная одежда человека, который перестал заботиться о своей внешности, - цвет, на котором не так заметны следы времени и грязи. Чулки тоже были черные, и на пятках выглядывали полумесяцы дыр.
Она заговорила. Голос был хриплый, как у пьяниц, с утра до вечера льющих в себя виски. Но произношение еще сохраняло следы образованности. Видно было, что она могла говорить другим языком, если бы захотела.
- Остались у вас еще деньжата, или я уже все проворонила? - Она открыла большую потрепанную сумку и выложила на стол две программы. Одинаковые, мюзикл в «Регине», предпоследний сезон.
С кем она тогда могла быть? Тогда она еще не опустилась, была хороша собой и ей в голову не приходило… Он сделал вид, что проверяет по своему списку, нужны ли они ему.
- Как раз этого не хватает. Семь пятьдесят, - сказал он.
Он видел, что у нее загорелись глаза.
- Может быть, у вас есть еще? Это последний шанс. Я сегодня закрываю.
Она колебалась. Он заметил, что ее взгляд скользнул к сумке.
- А по одной тоже можно?
- Количество не имеет значения.
- Ну раз уж я пришла… - Она снова открыла сумку, так, чтобы он не мог заглянуть внутрь, вытащила еще одну программу и закрыла сумку.
Он обратил внимание на ее осторожность. Она протянула ему программу вверх ногами. Он перевернул ее и прочитал: «Казино».
Это была первая программа из «Казино», которая появилась за эти три дня. Он стал ее рассматривать. Как обычно, она была действительна в течение недели. Начиная с семнадцатого мая. У него перехватило дыхание. Это именно та неделя, которая нужна. Преступление было совершено двадцатого. Но уголки не были загнуты. Не то чтобы они были разглажены, следы сгиба остались бы; эту программу не перегибали.
Он постарался, чтобы его голос звучал естественно:
- А у вас нет к ней парочки? Обычно приносят по две штуки, и это стоит дороже.
Она испытующе посмотрела на него, ее рука потянулась к сумке, но в последнюю минуту остановилась.
- Вы думаете, я их сама печатаю?
- Я предпочитаю парные программы, если возможно. Может быть, вы были на этом ревю не одна? Где вторая программа?
Что-то в нем не понравилось ей. Она подозрительно осмотрела лавку и, отойдя от стола, сказала:
- У меня только одна. Берете или нет?
- Но вы не получите столько, сколько получили бы за две.
Видно было, что она хочет как можно быстрее уйти.
- Хорошо, давайте, сколько хотите…
Она уже подошла к двери, когда он позвал ее:
- Минутку, вы не могли бы вернуться? Я кое-что забыл.
Она остановилась и недоверчиво смерила его взглядом. Что-то ее испугало. Он встал и хотел шагнуть к ней. Она приглушенно вскрикнула и побежала.
Сметая все на своем пути, он бросился за ней.
Кипы бумаг, собранные за три дня, рассыпались и покрыли весь пол, как снег.
Когда он выбежал на улицу, она была уже на перекрестке, но ее подвели высокие каблуки. Оглянувшись и увидев, что он бежит за ней, она, вскрикнув, завернула за угол. Ломбард догнал ее в нескольких метрах от того места, где стояла его машина. Он преградил ей путь, схватил ее за плечо и прижал к стене.
- Стойте спокойно, все равно вам не убежать, - сказал он, с трудом переводя дыхание.
Она запыхалась еще больше.
- Оставьте… меня. Что я… сделала?
- Почему вы убегаете?
- Мне не нравится, как вы на меня смотрите, - ответила она.
- Покажите вашу сумку. Откройте, или я сам открою!
- Не троньте меня! Оставьте меня в покое!
Не теряя времени на разговоры, Ломбард вырвал у нее из рук сумку, оторвав ручку, и открыл ее. Он вынул из сумки вторую программку и, бросив сумку на землю, пытался открыть ее. Это не получилось, потому что страницы были загнуты. При слабом освещении он увидел, что на программке стоит та же дата, что и на первой.
Он держал в руках программу Хендерсона, бедняги Хендерсона, которая вернулась к нему, как хлеб, пущенный по воде, - в последний час…
22. Час казни
22.55. Конец. Господи, конец - это всегда страшно. Он дрожал, хотя не было холодно, и все время повторял; «Я не боюсь». Он сосредоточился на этой мысли, а не на том, что ему говорил священник. Но он боялся и знал это, но кто мог его упрекнуть? И в его сердце природа вложила инстинктивное стремление жить.