Ну вот и я внимательно посматриваю вокруг, как это делает Андре Гесс. И действительно, Ларсана-Бальмейера все так часто считали умершим, что ему ничего не стоит воскреснуть еще разок.
— Посмотрите-ка, вот и Рультабиль, — воскликнул Анри-Робер, — пари держу, что он спокойнее вас.
— Пожалуй, он бледнее обычного, — заметил Андре Гесс.
Молодой репортер подошел и рассеянно пожал всем нам руки.
— Здравствуйте, Сэнклер, здравствуйте, господа. Я не опоздал?
Мне показалось, что голос его дрожит. Он сразу же уединился в углу и, опустившись на колени, принялся молиться. Я не знал, что Рультабиль набожен, и его молитва удивила меня. Когда он поднял голову, его глаза были полны слез. Он не скрывал их и не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Он был еще полон своей молитвой и, может быть, своим горем. Но каким горем? Не он ли должен быть счастлив, присутствуя при этом союзе, столь желанном для всех? Разве счастье Робера Дарзака и Матильды Станжерсон не его заслуга?
Быть может, молодой человек плакал от счастья? Он поднялся с колен и скрылся в темноте между колоннами. Я не последовал за ним, так как видел, что он желает остаться один. В этот момент в церковь вошла Матильда Станжерсон под руку с отцом. Робер Дарзак следовал за ними.
Как же они переменились, все трое! Драма в Гландье слишком болезненно отразилась на этих достойных людях. Но, странная вещь, Матильда Станжерсон казалась еще более прекрасной. Конечно, она уже не представляла собой ту ожившую мраморную статую, то холодное античное божество, за которым слышался восхищенный шепот на официальных приемах Третьей республики, на которых положение отца заставляло присутствовать и дочь. Напротив, казалось, что судьба, заставившая ее так поздно искупить ошибки молодости, низвергла бедняжку в бездну отчаяния, чтобы лишить той каменной маски, за которой скрывалась нежная душа. И эта душа сияла теперь в ее глазах, полных счастливой печали, и на ее прекрасном мраморном лбу.
Что касается ее туалета, то должен признаться, что совершенно не помню его и не в состоянии даже определить цвета платья, в которое она была одета. Но зато я отчетливо вспоминаю странное выражение, которое приобрел ее взгляд, не нашедший среди нас Рультабиля. Она вновь овладела собой и наконец успокоилась, лишь заметив его силуэт за колоннами. Матильда улыбнулась ему и нам также.
— У нее все еще глаза сумасшедшей!
Я быстро обернулся, чтобы увидеть того, кто осмелился произнести эту фразу. Это был некто Бриньоль, личность, на мой взгляд, достаточно блеклая. Робер Дарзак, добрая душа, определил его своим помощником по лаборатории в Сорбонне. Бриньоль состоял в отдаленном родстве с женихом, других родственников которого мы не знали. Робер Дарзак родился в Провансе, рано потерял родителей и, не имея ни братьев, ни сестер, давно порвал все связи со своей родиной, от которой получил в наследство необычайную работоспособность, страстное желание добиваться успеха, большие способности и естественную потребность в любви и самопожертвовании, связавшую его с семьей профессора Станжерсона. Его мягкий акцент сперва вызывал улыбки студентов в Сорбонне, но затем они полюбили и своего профессора, и его южный говор.
Прошлой весной, то есть около года назад, Робер Дарзак представил Бриньоля профессору Станжерсону. Бриньоль приехал из Экса, где служил лаборантом, но был уволен за какой-то дисциплинарный проступок. Однако он вовремя вспомнил о своих родственных связях с господином Дарзаком, сел в парижский поезд и смог так разжалобить жениха Матильды Станжерсон, что тот нашел способ пристроить его к своим работам.
В то время здоровье Робера Дарзака было далеко не цветущим. Сказывались последствия невероятных событий в Гландье и судебных переживаний, но постепенно выздоровление Матильды и перспектива их близкой свадьбы должны были оказать благотворное воздействие на моральное и физическое состояние профессора. Однако мы заметили, что с появлением этого Бриньоля, чья помощь, по словам Дарзака, должна была принести ему большое облегчение, слабость молодого ученого только увеличилась. Наконец Бриньоль оказался прямо-таки символом невезенья. Один за другим во время совершенно безобидных опытов произошли два досадных несчастных случая. Во-первых, внезапно лопнула трубка Геслера, осколки которой могли серьезно поранить господина Дарзака, но поранили только Бриньоля, сохранившего с тех пор шрамы на руках. Второй случай мог закончиться совсем плачевно — взорвалась бензиновая горелка, над которой как раз склонился Робер Дарзак. Огонь опалил ему лицо. К счастью, все обошлось благополучно, хотя ресницы сильно обгорели, и в течение некоторого времени ослабевшее зрение с трудом выносило яркий солнечный свет.