… а цветы летели на сцену…
Русалка
— … так вот и получилось, — Ванек рассказывал, а его загорелые босые ступни бодро шлепали по тропе. — Никто не знал, где она. Поэтому не спасли.
Любка всхлипнула. Конечно, ей уже рассказывали эту историю, как только она приехала в деревню. Ванек же был ее соседом, и был, ну… немножко дурачком. Вот все и объясняли, почему. Но одно дело — слушать дядьку Сережу или тетю Надю, и совсем другое — идти рядом с двенадцатилетним мальчишкой, который сам все пережил и говорил просто, не смягчая и не оглядываясь на ее возраст.
Любке было десять. Она еще не умела сочувствовать словами, поэтому разрыдалась.
— Да ты чего ревешь-то? — удивился Ванек.
— Плохо тебе… — выдавила Любка сквозь слезы. — Без мамы…
— Да с чего ты взяла, что я без мамы?
— Так ведь… она же утонула…
Ванек вздохнул. Он остановился, вытащил из кармана брюк грязный ком — носовой платок — и протянул его Любке.
— Ну, да, было дело, — сказал он бодро. — Но это же еще не все. Ты не реви, мы почти пришли. Ты только не будь, как все, ладно?
Любка на всякий случай кивнула и вытерла лицо. Тропинка под ними вильнула, выгнулась и превратилась в крохотный пляжик у реки. Здесь никого не было.
— Вот тут она утонула, — сказал Ванек.
Он подошел к воде и позвал:
— Маам! Я пришел!
Любка вздрогнула.
И река вздрогнула. В брызгах и волнах появилась бледная простоволосая женщина в белой рубахе. Она подплыла на мелководье и села, не выходя на берег. Ванек вошел в воду, и женщина обняла его за загорелую шею.
— Привет, мам!
— Привет, — сказала женщина. — Подругу привел?
Она взглянула на Любку и улыбнулась.
— Привел. Это Любка, соседка наша. Ну, я рассказывал. Любка! Да подойди, не дрейфь!
Девочка опасливо приблизилась. От женщины пахло тиной.
— Вы привидение? — спросила она шепотом.
Женщина рассмеялась. Смех у нее был хороший.
— Нет, я русалка. Ну, знаешь, как в сказках. Только настоящая.
— Ух ты, — сказала Любка. — А как это?
Она пожала плечами:
— Сама не знаю. Так уж получилось. Я живу в воде, на берег выйти не могу. Зато плаваю везде, где хочу.
— И в море?
— И даже в океане. Прошлой зимой была в Индии. Познакомилась с Сарасвати, это такая речная богиня. Подружились, переписываемся иногда. Знаешь, письмами в бутылках. Правда, она говорит, это не экологично, нужно другой способ придумать… Кстати! Вань, это тебе от нее.
В руках у женщины появилась большая раковина, очень красивая.
— Спасибо! — обрадовался мальчик. — Будет в коллекцию. А я тебе шоколадку принес. С изюмом.
… - Мы взрослым не рассказываем, они странные. — говорил Ванек на обратном пути. — Перепугаются еще, священника вызовут, или вообще поймают и в цирк продадут. Ну, мои, конечно, знают. И баба Ира знает, она нормальная. И Вовка тоже. Теперь и ты знаешь. Только не рассказывай. Хотя, тебе все равно не поверят. Сейчас в такое мало верят.
— Дурачки, — сказала Любка и захихикала.
— Немножко. — подтвердил Ванек.
Яблонька
— Да спили ты ее уже, дед Вано! Рухнет ведь однажды на провода, всю деревню без электричества оставишь!
Петр знал, что это бесполезно. Что двоюродный дед, как всегда, беззубо и беззащитно улыбнется, разведет руками и скажет, шепеляво и ласково "Шпилю, Петенька. Шпи-лю…". И старая яблонька простоит еще год. А потом все повторится. Он знал, что, по-хорошему, надо бы ему самому взяться за пилу, вжихнуть разок по стволу, да и убрать с глаз долой это корявое недоразумение. Так было бы правильно, да вот незадача — дед Вано прикипел к яблоньке, как к родной.
Деду было хорошо за восемьдесят, а может, и за девяносто. Никто в деревне уже не помнил его молодым. Всю жизнь дед Вано прожил бобылем, вот в этом самом доме на краю деревни. Дом был старый, но крепкий, и готов был простоять еще сотню лет. Когда-то вокруг него был целый сад — яблони, сливы, груши. Красивые и щедрые, по осени они опускали тяжелые от плодов ветки аж до самой земли, на радость малышне. Петр помнил, как однажды, лет в пять, решил собрать яблоки в корзину, и как упругая ветка, едва освободившись от тяжести, вырвалась из его слабого кулачка и больно стегнула по щеке.
Тогда в подвале дома стоял деревянный пресс, и бабушка с мамой выжимали сок и ставили золотой, как солнце, сидр…
Сейчас пресс совсем рассохся за ненадобностью. А от всего сада осталась одна яблоня, да и та — пустоцвет.
Но цвела она знатно. На кривых и узловатых, словно искореженных артритом, ветвях вдруг раскрывались тонкие шелковые лепестки. Цветы были крупные, пронзительно белые, и издали яблоня казалась пустившим корни облаком.
Или старухой, вновь примерившей старое подвенечное платье и вспомнившей себя девушкой…
Именно этой красотой и оправдывался Петр. Не признаваться же самому себе, что он, здоровенный мужик с уже проглядывающей сединой, пасует перед крохотным полупрозрачным стариком и этой его беззащитной улыбкой.
Дед Вано ходил к яблоне каждое утро. Умывался, завтракал, прихорашивался и медленно, шаг за шагом, полз в конец сада, опираясь на резную палку. Здесь, прямо под яблоней, у него была скамеечка. Он садился, опирался спиной о мшистый ствол, и минут двадцать сидел так, с закрытыми глазами. Потом вставал и шел обратно. Как-то, еще маленьким, Петр пытался выяснить, почему дед Вано это делает. Тот пожал плечами, хмыкнул и ответил: "Да вот… гуляю." Тогда Петр от него отстал, а спрашивать снова спустя тридцать лет казалось как-то неловко. Поэтому все шло по-прежнему. Яблоня оставалась на месте, рискуя при сильном ветре рухнуть и оборвать провода, а дед Вано каждое утро ее навещал.
Петр вздохнул. Он поглядел, как тонкие и чуткие пальцы старика касаются готовых распуститься бутонов, почти бессознательно погладил мшистую морщинистую кору и ушел в дом. Завтра должны были приехать жена с дочерью, а за ними — его мать, племянница деда Вано. У Петра было много дел.
Тем утром дед Вано встал рано, даже раньше обычного. Солнце только-только поднималось, и в саду плескался сонный с ночи туман. Старик выбрался на крыльцо, тихо, чтобы никого не будить, умылся из бочки дождевой водой, и потопал в сад.
Яблоня расцвела. Ее пьянящий аромат просачивался в утренний холодок, и от него становилось чуть теплее. Дед Вано широко улыбнулся. Он дошаркал до своей скамеечки, но, прежде чем сесть, протянул руку и погладил цветочную невестину фату.
— Настасьюшка, — прошептал дед Вано, сел на скамейку, прислонился к стволу и закрыл глаза.
Нашла его петрова жена. Старик все еще улыбался. Он ушел счастливым.
На похороны Петр и его мать собрали всех в старом деревенском доме. Приехала даже Аксинья, самая младшая сестра деда Вано. Она уже много лет жила с детьми и внуками в Италии, и найти ее смогли почти что чудом, через бывших соседей. Аксинья привезла с собой фотоальбом.
— Вот, гляди, — говорила она Петру, показывая на нечеткий черно-белый снимок. — Это твоя бабушка, это я, а это Ваня. А это, гляди — его невеста…
Петр всмотрелся. Девушка на снимке была тоненькой, болезненной и очень красивой. Она стояла в саду, вернее, в том месте, которое потом станет садом. В руках у нее был саженец.
— Настасья ее звали, — рассказывала Аксинья. — Мы очень дружили, хоть она и была меня старше. Это я их с Ваней познакомила. Они тут же друг в друга влюбились. Ходили за ручку, целовались, когда никто не видел. Он цветы ей дарил, всегда очень красивые… Они ждали, когда ей восемнадцать исполниться, чтобы пожениться. Но не сложилось. Вот тут, видишь, где они в саду… уже видно, что она больна. Но мы тогда еще не знали… никто не знал. Когда узнали, конечно, страшно было. Но никто не хотел верить, что она умрет. Говорили, молодой организм, справится… Она тоже верила. А еще у нее свое суеверие было. Они с Ваней яблоньку вместе посадили, только яблонька та оказалась слабая, хилая, плохо приживалась. Так Настасья уж с ней возилась! Как с ребенком. Как будто верила, что если яблоньку выходит, сама вылечится. А потом, как-то утром… там ее и нашли, возле этой яблоньки. Кровь горлом пошла, и все. Тогда еще такое лечить плохо умели… Ваня очень переживал. Поклялся, прямо там, у яблони, что никогда не женится… Все его, конечно, жалели, успокаивали, думали, потом встретит кого, одумается — он ведь красавец был, и молодец парень… Но он таки остался холостяком. Тоже привычку завел к яблоне ходить… И вот веришь, яблоня со смертью Настасьюшки в рост пошла. Будто та, умирая, отдала ей всю свою силу, всю свою стойкость. Или сама яблоней стала, так тоже говорили… Цвела она красиво, как белое облачко. Только яблок на ней никогда не было. Да и с чего бы? Настасья же только невестой побывала, женой и матерью не довелось…