Птицы услышали зов и спикировали вниз. В этот раз Антошке велели не смотреть, и голос его друга смолк надолго, минут на десять. Когда он вернулся, звучал гораздо тише и с присвистом.
— Мне повезло, — продолжил он, будто и не отлучался — Когда я начал летать, со мной был дед. Тоже жар-птица. Он рассказывал, что к чему, и не позволял мне сильно уставать. Тогда нас было гораздо больше. Мы помогали друг другу. Летали по двое, чтобы если что, вовремя вытащить товарища и допеть за него. Потом… проблем стало больше. На каждого приходилось по двадцать вылетов, и помогать друг другу уже не получалось. Просто не успевали позвать на помощь, а иногда и звать было некого. Многие не выдерживали. Не просыпались. Дед мой тоже. Но он был долгожителем — шестьдесят пять для жар-птицы — это возраст! Стало легче, когда люди сами начали друг другу помогать. Волонтеры, службы всякие. Да и просто так, по-человечески, при случае, потому что могли. Тогда я меньше летал. А вот последние два года тяжко пришлось. Эпидемия, всем страшно… Иногда я и сам думал, что не вернусь…
Тут голос вспомнил, что говорит с пятилетним мальчиком, и замолчал.
— В общем, что я хочу сказать? Не летай пока один, зови меня! Я пригляжу. Понял?
… как бы не так.
Тем вечером родители были совсем другими. Антошка еще не знал слова "потерянные", но если бы знал, сказал бы именно так. Все сложилось — серый февраль, их настроение, разлитая в воздухе тревога, которую он чувствовал даже без птицы. Он знал, что этой ночью полетит, но даже не представлял, что вот так.
Птицу подхватило потоком, едва она выскочила из груди. Это был даже не зов, а крик тысяч ртов. Птица неслась сквозь ночь, пейзаж вокруг размылся от скорости, и Антошке было страшно. Впервые он был так далеко. Впервые не успевал дышать. Птица неслась, а крики были все громче, впереди что-то полыхало, взрывалось, трещало… Антошка зажмурился. И снова открыл глаза от грохота — рядом с ним обрушилось здание. Внизу, на земле, куда-то бежали люди с автоматами. Им навстречу выезжал огромный, уродливый, как жаба, танк.
И Антошка понял, что сейчас будет. Где-то далеко, совсем в другом мире, мальчик в кроватке сжал кулаки. Птица начала сиять. Он знал, что сейчас будет очень больно. Антошка втянул носом воздух, подобрался, и вдруг увидел их. Сотни жар-птиц реяли в воздухе. Они не могли не прилететь.
Птицы ложились на землю, садились на плечи, зависали перед дулами автоматов. Они летели к тем, кто, и к тем, кого. Они пели, пронзительно и светло, о чем-то важном. Сотни сердец горели здесь, пытаясь все исправить, но как же их было для этого мало!..
Антошка почувствовал нарастающую боль в груди. Из глаз брызнули слезы.
— Хватит, пожалуйста! — кричал он, а грудь жгло огнем. — Остановитесь! Не надо!
Но вокруг продолжало греметь и трещать, а птица все пела и пела…
И вдруг — смолкла.
— Лети отсюда! — закричал знакомый голос. — Скорее!
Его птица снова была серой и слабой, очень слабой. Вокруг нее вилась другая, огненная.
— Улетай!
— А ты? Я тебя выключу, скажи, как!
— Сил не хватит! Лети!
Огненная птица развернулась и, не прекращая петь, хлестнула хвостом серую. У Антошки потемнело в глазах…
Он проснулся в белой комнате. Что-то пикало. От его руки вверх тянулась тонкая прозрачная трубка. Рядом сидела мама.
Потом он узнает, что провел в больнице десять дней, что ему сделали операцию на сердце. Он решит, что больше не сможет летать, но через пять лет полетит вновь. У него будет яркая, полная, но недолгая жизнь — шестьдесят пять — возраст для жар-птицы. Все это будет потом. А сейчас пятилетний мальчик лежал в постели и плакал.
Он знал, что был единственным, кто вернулся домой.
Дикая музыка
Василий Андреевич пришел в себя к обеду. Все тело болело, в голове толклась мерзкая комариная туча, рот пересох. Он перевернулся на бок и встретился взглядом с будильником. Будильник укоризненно дернул минутной стрелкой.
— Оркестр! Репетиция! Проспал!
Он вскочил с кровати и только тут заметил, что спал одетым. А потом осознал, ВО ЧТО.
На нем были черные рваные джинсы с шипастым ремнем, линялая черная футболка с чем-то английски-матерным на груди и потертая шипастая же косуха. Ноги ныли. На них были берцы по колено.
Заслуженный дирижер на пенсии, а ныне — руководитель школьного оркестра, Василий Андреевич… озадачился.
— Деда! Проснулся! — в комнату влетела внучка Настюха.
Эта была в обычном домашнем платьице, никакой экзотики. Василий Андреевич потряс головой.
— Я завтрак приготовила, но все уже остыло. Это ничего, я подогрею!
Настя оглядела деда с пылким пятнадцатилетним восхищением.
— Деда! Ты вчера так отжёг! Охренительно!
— Следи за речью! — сказал дедов автопилот.
Настя отмахнулась.
— Да ладно! Ну правда! Я-то думала, ты скучный, а ты такой сейшн забабахал, ребята просто охр… поразились!
— Ребята? — переспросил Василий Андреевич.
Из комариной тучи выплыло смутное воспоминание — он на сцене, в руках — электрогитара, за спиной — двое мальчишек с инструментами и один на ударной установке. Рев толпы и музыка. Дикая, вопящая, рвущаяся вверх музыка.
— Это я что же… вот так?..
Он оглядел себя с шестидесьтивосьмилетним ужасом.
— Ага! — кивнула Настя. — А ты что, не помнишь?
Василий Андреевич потер лоб. Он помнил, что дочь просила его приглядеть за внучкой, пока они с мужем в отъезде. А начать следовало с того, чтобы забрать ее с рок-концерта до полуночи. Концерт был в клубе, и там играла группа Настиного приятеля. Он помнил, как зашел, как его оглушило шумом и светом, но он все-таки посмотрел на сцену, а парень на сцене посмотрел на него. И зал содрогнулся от аккорда, и аккорд пролетел сквозь бывшего дирижера, руководителя оркестра, призера музыкальных конкурсов, обратил его кровь в бурную реку, поджог его душу адским огнем, и…
— Какой сегодня день?
— Вторник, деда.
Концерт был в пятницу.
— Ох… То есть три дня я… вот это вот все…
— Ага! — радостно подтвердила Настя и предложила — Кофейку?
Василий Андреевич кивнул. Воспоминания безжалостно возвращались. Ох…
— Я не держал электрогитару сорок восемь лет, — сказал он изумленно и немного обиженно. А потом добавил: — По крайней мере, никто знакомый меня не видел.
Настя протянула деду дымящуюся чашку.
— Шутишь? Там были мои одноклассники, Мишкины одноклассники, Татьяна Павловна, которая химичка, она мама нашего барабанщика, Сергей Иваныч…
— А он-то откуда?!
Настя пожала плечами:
— А он любопытный.
Василий Андреевич вздохнул. В ушах звенело от грохота рухнувшей карьеры. А ведь он даже не понял толком, что произошло! В него будто бес вселился. Или нет, подумал он вдруг. В него вселилась музыка. Другая. Безумная. И… прекрасная. А теперь она ушла…
— Деда, телефон!
Экран полыхал фотографией завуча по воспитательной работе. Василий Андреевич приготовился к неизбежному. Он стоически снял трубку.
— …..! — невнятно проорал телефон.
Настя напряженно наблюдала за дедовым лицом.
— Я могу объяснить… — начал Василий Андреевич тускло.
— …….!
— Но я…
— …..!……!……!!!
Вызов сбросили. Василий Андреевич медленно отложил телефон. Взгляд у него был стеклянный.
— Уволили? — выдохнула Настя.
— Глэм и хардрок… — прошептал Василий Андреевич.
— Деда, ты не переживай! — Настя погладила дедушку по плечу. — Это не так страшно!
Василий Андреевич взорвался:
— Не так страшно?! Я же ничего об этом не знаю! Я сорок лет в академической музыке! А тут… два новых курса… шестьдесят заявок…
Настя открыла рот.
— Как я буду их учить?! Нет, это какая-то глупость.
Настя закрыла рот и расхохоталась.