Пол по всей комнате усеян запчастями для мотоциклов. В дальнем углу гордо торчала ржавая рама от «настоящего «Харлей Дэвидсона». Раму приходили посмотреть и потрогать самые отпетые байкеры в округе, правда, в отсутствие Ольги и под строгим надзором ее дочери Эммы. Байкеры Эмму обожали за дикий нрав и невероятную изобретательность, что крайне важно при отсутствии денег и бензина.
Еще раз вздохнув, Ольга заставила себя встать и побрела на кухню.
Эмма расположилась за столом, навалив на него с полдюжины раскрытых учебников и тетрадей. Она отвлекалась от чтения и пометок в тетрадях только для того, чтобы вцепиться острыми зубами в бутерброд с сыром и отхватить от него приличных размеров кусок. Затем она снова уткнулась взглядом в первый попавшийся учебник. На вошедшую Ольгу дочь никак не отреагировала.
Эмма унаследовала от мамы способность учить все школьные предметы одновременно, высокий рост, стройную фигуру и длинные русые волосы. Но в отличие от Ольги красота Эммы была заостренной, даже агрессивной. К четырнадцати годам она уже сформировала свое отношение к окружающему миру и населяющим его людям, которых поголовно называла не иначе как придурками. Отношения с мамой развивались сложно и неровно. Эмма жалела Ольгу, у которой, с точки зрения дочери, жизнь не удалась, но и презирала за мягкость и терпеливость, с которой та переносила удары судьбы. Воин по характеру, Эмма стеснялась неторопливости и доброты Ольги, считая их проявлениями слабости. В одежде Эмма предпочитала проклепанную во многих местах кожу, высокие ботинки на толстой рифленой подошве и майки с рисунками столь зловещего и бесовского содержания, что пожилые прохожие долго смотрели ей вслед, мелко крестясь.
Ольга присела напротив дочери:
— Доброе утро.
Эмма даже не подняла голову, буркнув что-то нечленораздельное.
— Ты опять ездила со своими байкерами всю ночь? Это же опасно…
— Какое тебе, в конце концов, дело? — взорвалась Эмма. — Опасно-неопасно-огнеопасно! Надоело! Радуйся, что я вообще домой завалила! И еще уроки делаю.
— Как у тебя сил-то хватает? — устало вздохнула Ольга.
Их жизнь с Эммой после увольнения превратилась в один тягучий и тоскливый день. С той лишь разницей, что Эмма из дня сбегала в ночь и наворачивала километры на спидометр мотоцикла, а Ольга оставалась с самой собой наедине. Иногда ей казалось, что она медленно лишается рассудка. А вчера обнаружила у себя седой волос и долго плакала.
— Сил, говоришь? — усмехнулась дочь. Она раздвинула учебники, извлекла из-под них кусочек подсохшего сыра и аккуратно отправила его в рот. — Силы у меня есть. А еще у меня есть друзья. Они нравятся мне, а я нравлюсь им, разумеется.
Единственным качеством, не унаследованным от Ольги, а воспитанным Эммой в себе самостоятельно, оказалась потрясающая самоуверенность.
— Твои друзья? Ты имеешь в виду эту шайку мотокретинов?
— А ты моих друзей не тронь! Ты лучше своих таких же заведи! — обозлилась Эмма. — Лучше радуйся, что твоя дочь согласна мчаться в школу за очередной порцией бесплатных знаний. Зачем отказываться от дармового?
Эмма картинно взгрустнула:
— Я бедна, как байкер зимой. И если мама не в состоянии купить мне качественную начинку для мозгов, не может меня отправить в приличную школу, то и нечего возражать против моих друзей и того, как я живу.
Дочь заинтересованно посмотрела на маму.
— Странно, что у тебя никого нет, мамуля. С твоей внешностью ты могла бы вертеть сотней мужиков. И нам обеим тогда не пришлось бы вертеться самим…
— Как это — вертеть? — не поняла Ольга. — Мне, что же, по-твоему, на панель идти, что ли?
— Не знаю, не знаю. — Эмма оценивающе продолжала разглядывать маму. — Вообще-то…
— Как ты можешь такое говорить? — У Ольги комок подкатил к горлу, и она едва выговаривала слова. — Я сделала для тебя все! Да, трудно сейчас, но я думаю…
— Ах ты думаешь? — Эмма нехорошо улыбнулась. — А я сомневаюсь, что ты вообще умеешь это делать. Если бы умела, мы не оказались бы в нищете. И мой папа сидел бы сейчас здесь и ел вторую порцию блинчиков со сметаной. Если, конечно, он имелся вообще, этот самый папа…
Ольга вскочила, опираясь о край стола подрагивающими руками.
— Ты, ты… Как ты можешь?
— Могу, мамуль, могу, — спокойно продолжала Эмма. — Кстати, а почему ты считаешь, что я твоя дочь?