— Это: отбраковка?
— Да, будь она проклята!
— Ты и твои единомышленники не отдаете себе отчет в пагубности того, чего добиваетесь! Природа не создала всех людей одинаковыми.
— Она создала их всех людьми: с человеческим сознанием и чувствами. С человеческой душой.
— Душа — это мистический бред: годится лишь для плохой поэзии. Человечество исходит их реальных различий интеллектуальных потенциалов конкретных индивидуумов и соответственно определяет каждому его функциональное место. Это обеспечивает максимальную результативность деятельности всего человечества.
— Перепевы эпохи кризиса! Он кончился. И отнюдь не благодаря тому, что ты и другие продолжаете утверждать. Сейчас подобная жестокость уже не имеет оправдания.
— Вам мало того, что вы добились? Мечтаете совсем прекратить отбраковку?
— Это было нашей целью с самого начала.
— И возврат женщин к рождению детей — средство ее осуществления?
— Да, — хотя не только для этого. Я уже говорила тебе.
— Ну, так, подведем итог: твоя беременность — не случайность, а преднамеренный, обдуманный акт осуществления вашей программы.
— Да: кто-то должен был сделать это первой.
— Мне все ясно.
— Наш разговор закончен?
— Почти. Позволь только задать тебе только кое-какие вопросы, интересующие меня как генетика.
— Пожалуйста.
— Благодарю. Кто отец ребенка? Ты понимаешь, что меня интересует?
— Не знаю.
— То-есть?
— Возможных отцов достаточно много.
— Исчерпывающий ответ! И какой же генотип ребенка ты можешь ожидать?
— Вы его — всегда заранее определяете?
— С не сопоставимо большей вероятностной надежностью, чем в твоем случае. Оптимальный подбор пар производится нами, как ты знаешь, после тщательного анализа с помощь специально только для этого предназначенного суперкомпьтера.
— Почему же тогда все дети не рождатся достаточно способными?
— Потому что это — абсолютно невозможно. И ты это знаешь. Зато мы обеспечиваем максимум одаренных, возможный на сегодняшний день. Исключение подбора повлечет за собой потомственную деградацию. Аргумент этот — против тебя. Тебе есть над чем подумать. У меня на сегодня все.
Он сам вызвал самоходное кресло для меня.
Несколько дней Йорг не связывался и не встречался со мной. Я провела их в тревоге: мы гадали, что он предпримет.
— Рассчитывал, что от неизвестности у тебя сдадут нервы? — спросила Эя.
— Должно быть. Но когда, наконец, вместо радиовызова он появился сам рано утром в моей школе, в его поведении не было и следа враждебности.
Дети делали зарядку. Я, как всегда, сидела возле площадки — наблюдала. Потом внезапно, еще не видя, почувствовала его присутствие и вздрогнула. Как сегодня.
— Ну что ты, сестра! Нельзя же так: разве ты меня боишься? — улыбаясь, сказал он.
— С чего ты взял?
— Конечно: отчего ты должна бояться? Доброе утро!
— Приятное утро, сеньор.
— Я хотел бы с тобой поговорить.
— После завтрака. За это время я вызову себе замену — практикантка еще неопытная.
— Хорошо, я приду после завтрака.
— Зачем? Лучше останься — понаблюдай за детьми. Разве это не доставляет тебе удовольствие?
— Я не против, — согласился он сразу.
Он как-то задумчиво смотрел на детей.
«Смотри, смотри!», думала я. «Это тебе полезно: может быть, что-нибудь поймешь».
После зарядки дети подошли к нам. Я его им представила — он только молча кивнул им головой в знак приветствия.
…После завтрака состоялся наш второй разговор.
— У нас обоих было время подумать, сестра.
— Над тем, что ты назвал аргументом против меня? Я и тогда могла сказать, что ты прав…
— Вот видишь, ты и сама это признала.
— …но — всего лишь частично. Это еще не вся правда и не единственный императив. Подожди спорить, — сперва ответь мне вот на какой вопрос: не хотелось ли тебе погладить кого-нибудь из детей по головке?
Я, видимо, застала его врасплох этим вопросом: ему явно не хотелось признаваться, что подобного желания у него не появлялось.
— Нет! — все же вынужден был сказать он.
— Вот видишь! Значит, у тебя нет любви к ним — ты не можешь дать им и капли ласки. А у нас любовь к детям является непременным условием возможности заниматься ими.
— Не понимаю, что ты этим хочешь сказать?
— Что непонятно: как, не любя детей, ты можешь иметь к ним отношение?
— Знаешь, тебе не удастся вывести меня из себя. Ты напрасно пытаешься. Не улыбайся, пожалуйста: у тебя для этого слишком мало причин. Не понимаю, почему ты стараешься помешать мне помочь тебе?
— Помочь? Вы только не мешайте!
— Нет уж! Мы и так — слишком долго вам нее мешали как следует. Но дальше — нет! Не надейтесь. Слишком много вам удалось натворить. Теперь и вы, и мы подошли к пределу. Вы добиваетесь своего, воздействуя на эмоции людей — и только на них. Мы обратимся к их разуму: а разум современных людей сильней их эмоций. Объясним, какой вред вы уже успели нанести и нанесете еще, если вас не остановить сейчас. Мы в состоянии это сделать — большинство за нас. Вспомни: поддержали ли люди Лала?
— Его еще не поняли.
— Даже вы не поддержали его. И если бы мы проявили настойчивость, вся Земля проголосовала бы за объявление ему бойкота. Но мы понимали, что каждый может заблуждаться — дали ему убедиться в собственной неправоте. Ну, и что же? Он понял и, вернувшись из Малого космоса, больше не заикался о прежнем. Он был разумным человеком: вместо того, чтобы продолжать упорствовать в своем заблуждении, занялся поистине великим делом — полетел осваивать новую планету. Последуйте лучше его примеру!
«Лал уступил вам? Плохо вы его знаете!» — я вспомнила, как он привозил вас перед отлетом. Но ничего Йоргу не сказала: это был не противник, с которым спорят — враг. Я видела, что он меня щадить не станет. Но знала, что этот враг, к несчастью, гораздо сильней меня.
— Вот тебе альтернатива: или прекращение беременности, или наше требование бойкота тебе. В результате его мы не сомневаемся. И ты — тоже.
Я молчала: да, не сомневалась.
Значит, этот упырь хочет убить моего ребенка, которого я ношу под сердцем! Эя, сестра, знаешь ли ты, что такое чувство ненависти? Я вот — знаю. И знаю, как можно хотеть убить человека.
Да, человека. Если бы он был волком, это было бы не так страшно. А он был наделен разумом, и немалым. Он понял гораздо больше, чем я предполагала, но по-своему — чтобы обратить против меня.
— Угроза бойкота не может устрашить тебя. Еще бы: ты приносишь себя в жертву вашей великой цели — и уже заранее видишь себя в героическом ореоле. Но ты подумала, что тебе придется пожертвовать не только собой?
— Я за все готова ответить одна.
— Ты еще не поняла. Ты думаешь о враче, которая помогала тебе? Нет — не она.
Не она? Кто? Не отец же ребенка — его и не знают, и обвинить не в чем. Йорг молча смотрел на меня и улыбался. Зловеще. Уверенно.
И вдруг будто током пронзило: Ли! Мой дорогой мальчик — почти сын. Которого спасла от верной отбраковки, и которого любила больше всех на свете. И он меня — ближе меня у него тоже никого не было. Я останусь ему самой близкой — чтобы со мной не случилось. Он не отречется от меня, если я подвергнусь бойкоту — и тогда бойкот ждет и его.
— Тебе не жалко его? — спросил Йорг, который, казалось, прямо читал мои мысли. — Нет? Чего же стоит тогда твоя любовь?
— Я запрещу ему сама общаться со мной: скажу, что так нужно.
— Не поможет, Ева: он любит тебя — он никогда от тебя не отречется. Любовь самое высокое и самое сильное чувство, не правда ли? — Много, слишком много он, оказывается, понял. — Ты не подумала о нем раньше? Странно. Ну, подумай теперь. Завтра утром жду твоего ответа. Я даю тебе шанс, и если ты им не воспользуешься, то винить за последствия сможешь лишь себя. До свидания! — И он быстро ушел.