— Тем не менее — я попробую. Чем ты можешь объяснить стабильно высокий процент появления неполноценных, существовавший до начала ограничения отбраковки? Один на десять, не так ли?
— Да. Значительно меньше, чем в вашем случае. Но он был неизбежен: законы генетики носят статистический характер, и других быть не может. Ты это знаешь. К тому же, уровень требований к интеллектуальным способностям человека необычайно высок и не может быть снижен — наоборот, непрерывно повышается.
— Как же объяснить принятие снижения отбраковки?
— Как жертву неизжитым эмоциям, которую в период кризиса себе не могли позволить. Отдача от тех, кто только благодаря введению ограничения отбраковки будет заниматься нормальным трудом, недостаточна, чтобы окупить усилия на их вытягивание до предельного уровня. Это придется понять.
— Понять придется не только это. И то, что есть человек, каким он может и каким не должен быть ни при каких условиях. И что необходимо ему. Понять все это — еще раз. И может быть, не последний.
— Это был достаточно больной вопрос в каждую эпоху.
— Но всегда — неизбежный.
— И который каждый раз будет решаться по-разному. Меняются условия — и с ними взгляды, философия и мораль.
— Но — не безгранично. Есть черта, пересекать которую нельзя будет — никогда.
— Но отодвинуть саму черту? Если это окажется разумным? Даже вопреки эмоциям, которые мешают? Ведь разум выше эмоций, — человек должен пользоваться не ими.
— Без них он был бы намного сильнее?
— Безусловно.
— И перестал бы быть человеком. Стал бы бездушным роботом.
— Я не приемлю слово «душа». Оно годится только для поэзии. Я — за разум. Чистый разум, дающий безграничное господство над природой.
— Это не все, Йорг, — сказал Дан, почему-то довольно мягко. — Не все, что нужно человеку. Мир его не только вне, но и внутри него.
— Но… — Йорг был несколько растерян. — Но мы ушли от того, что я начал тебе говорить. То, что должен сказать до конца, потому что так велит мне мой профессиональный долг. Выслушай, академик Дан, и попытайся понять меня. Как и ты, я думаю о людях Земли, об их будущем. Много вещей из того, что существует сейчас, возникло в эпоху кризиса, и потому некоторые считают, что с его окончанием, которым мы обязаны тебе, должны исчезнуть и они. Не отдавая себе отчета в той пользе, которые эти вещи приносят и еще могут принести.
То, о чем я начал говорить — существующий на Земле порядок воспроизводства человечества — является оптимальным, потому что дает нам наиболее здоровое и способное потомство; дети воспитываются исключительно специалистами-педагогами, а остальные, в том числе женщины, освобождены от этого, чтобы продуктивно трудиться.
— Нам это слишком известно с детства, Йорг.
— Но вы почему-то хотите это разрушить: хотите того, что желал сделать ваш друг — Лал.
— Совершенно верно. Тебе это, видимо, известно.
— Да: до меня дошло то, что ты говоришь и к чему призываешь. Но будут ли счастливей от этого люди? Глядя сегодня, как хоронили вы сына, я сказал себе: нет.
— Ничто не дается даром, Йорг. Ты сказал: оборотная сторона счастья — горе.
Я скажу: горе — оборотная сторона счастья. Ты видел сегодня и других наших детей.
— Дан, ты наш самый великий ученый: кризис кончился только благодаря тебе. Но не допускаешь ли ты, что вне своей науки ты можешь заблуждаться? Ты безоговорочно поверил всему, что сказал тебе Лал, но ему свойственно было увлекаться: он был писателем — человеком искусства, а не науки.
— Ты ошибаешься: никто на Земле не знал так историю — и потому не мог разглядеть то, что смог он. Лал раскрыл мне глаза на то, что я уже смутно сознавал сам.
— И многие ли соглашаются с тобой?
— Немногие. Но — есть такие. Будет больше.
— Но еще больше будет против. Вам не дадут ничего сделать.
— Такие, как ты? Я знаю: ты это умеешь. Ева сказала, как.
— Она нарушила закон.
— Мы тоже.
— Но ты знаешь: тебе можно многое, что нельзя другим. Потому что ты — Дан! — выдавил из себя Йорг.
— И поэтому меня слушают многие. И их будет все больше. Люди сумеют понять, что несправедливость, на любой основе, — недопустима, что бесчеловечность губит их самих. Это неизбежно.
— Не думаешь ли, что это тебе легко удастся? — Йорг уже открыто враждебно глядел на Дана.
— Знаю — нет. Вы так просто не сдадитесь. Но и я не остановлюсь. Время — за меня; за Лала, которого здесь, на Земле, вы могли заставить молчать; за Еву, которой ты не дал стать матерью. И нам с тобой не договориться! — он улыбался, глядя в ледяные глаза Йорга.
Часть VI ЕСЛИ НЕ ТЕПЕРЬ
51
Они с еще большим рвением отдались пропаганде. Важную роль в ней отводилась скорой постановке «Бранда».
Премьера его пришлась на пятницу. Спектакль начинался утром: было решено показать пьесу всю сразу, а не в два вечера, как когда-то. Премьера шла с Лейли, и миллиарды людей заполнили до отказа зрительные залы с голографическими сценами или уселись дома перед включенными на стенах экранами. Только счастливцы, всего несколько десятков тысяч, заняли благодаря жребию места в огромном театре.
Ждали начала. Переговаривались между собой, обмениваясь тем немногим, что знали о пьесе. Шум сменился тишиной: в зал вошли Дан, Эя и их дети. И сразу тишина сменилась овацией. Только когда они уселись, она смолкла — началось действие.
Открылся неведомый, удивительный мир, где как белый и черный дымы Чюрлёниса сплелись высокий порыв и низкая обыденность. И захватил, поглотил целиком, заставил позабыть обо всем на свете.
Как можно было в сурового Бранда вложить солнечно радостного Лала? Оказывается, можно. Можно, если часами слушать рассказы Дана о нем, если проникнуться самым прекрасным, что было в нем: любовью к людям. Только поняв это можно было создать Бранда — настоящего Бранда. Человека, движимого любовью к людям в ее высшем понимании; борца, жертвующего и собой, и самыми дорогими ему людьми.
И удивительная спутница его — Агнес, исполняемая самой великой актрисой Земли, желание видеть игру которой заставило чуть ли не все человечество отказаться целиком от другого: походов, экскурсий, путешествий. Она была удивительной — как пьеса, которую они смотрели. Она — и не она. Необычная, и как всегда, не похожая на всех актрис Земли, она сегодня будто достигла той вершины, для которой все ранее сыгранное ею было лишь длинной непрерывной подготовкой.
«Что с ней?», спрашивала себя совершенно потрясенная Эя. «Что случилось? Ведь я видела ее столько раз на репетициях, и даже вчера она еще не была такой. Такой естественной, подлинной в каждом движении, каждой интонации, как будто она и не играет. Будто сама именно такая; будто знает все, что должна чувствовать и испытывать Агнес. Какая удивительная правильность всех мелочей! Как если бы она знала, что такое быть женой и быть матерь. Как близка она мне сейчас!»
Именно так! Лишь она одна до конца понимала Агнес — только она прошла и испытала подобное. Остальным еще предстояло понять то, что они сейчас видели. И прошлое возникло перед глазами: вновь увидела себя на Земле-2, перед стереоустановкой. Идет «Бранд», и она еще сопротивляется тому, что станет ее самым большим счастьем и смыслом жизни, без чего она сейчас уже не представляет ее.
Но Лейли не была там с ней — как же могла она так глубоко все понять, так бесконечно уверенно воплотить собой Агнес? Захватить так всех показом того, что было совершенно незнакомо им? Настолько, что они, казалось, поняли и поверили ей?
…В начале первого же антракта Поль вызвал Дана:
— Ну, как??
— Не волнуйтесь: все идет как надо. Ты же видишь!
…И вот, наконец, сцена с цыганкой: Агнес отдает вещи сына — все, чтобы после этого умереть. Эя чувствовала, как комок встал в горле, мешая дышать: возникли перед глазами похороны Малыша. Но боль не мешала с восхищением отметить, как проводила эту сцену Лейли, которая, казалось, читала все, что творилось в душе у нее — Эи. И сумела передать эти чувства зрителям. Как — неизвестно, но в антракте сразу несколько человек подошли к ней и Дану и молча протянули цветы: Эя благодарно улыбнулась им, смахнув слезы.