Однако встреча с аспирантами, уведшими ее в кафе после семинара, снова все перевернула. Пока она говорила, то новое — люди, их идеи, отношения — опять ярко, отчетливо встало перед глазами. И почему-то неудержимо потянуло к ним. Но — после того, что она сделала, дав Милану оружие против них — не решалась связаться ни с Лейли, ни с Полем.
Милан, терпеливо дожидавшийся тогда ее возвращения домой, был почему-то иной, чем всегда. Вместо бурной страсти — ласковая нежность. Он был тих и задумчив.
И она снова поймала себя на мысли, что очень привыкла к нему. Он — и то новое, о чем в ту минуту она еще продолжала думать, странным образом сплелись между собой. Отношения Дана и Эи, Лейли и Лала Младшего — для нее и Милана. А может быть, еще и ребенок, чтобы Милан глядел на него, как Дан тогда.
Ну уж!
…Итак, они ничего не знали о ее двойственной роли. Видели в ней одну из самых активных своих помощниц. Обращались к ней, как к единомышленнице.
Началась подготовительная работа — огромная, трудная. То, что рассказал Дан, предстояло показать. Сбор специфического материала, необходимого для создания сценических образов гурий давало их наблюдение на эротических играх: там актеры подмечали множество характерных черт их стиля поведения, лексикона и интонаций.
И в одно из таких посещений Рита увидела Милана, танцевавшего с очень молоденькой, тоненькой гурией. Он говорил с девушкой и не обращал внимания на других. Смотрел на нее, правда, не так, как всегда смотрит на нее, Риту. И все-таки, было почему-то слишком неприятно. Настроение испортилось, она сразу ушла.
В чем дело: он волен быть близким с кем угодно — так же, как и она. И вдруг с удивлением обнаружила, что сама ни с кем не была близка, кроме него. Да — пожалуй, с того времени, как побывала у Дана и Эи.
Значит, она бессознательно подражала им? И потому, несмотря на все колебания во взглядах, которые, казалось, должны были отдалить ее от него, он становился ей все ближе?
Он, только он. У нее: неукротимый темперамент которой раньше сплетал ее пальцы со столькими — мгновенно пробуждавшими в ней страсть. Знакомство с астронавтами не прошло даром!
Как же так? Голова пылала. Она вновь представила его, обнимающего гурию, и горькая боль заполнила сердце.
Постановка затягивалась несмотря на бешеный темп работы.
А тем временем состоялась премьера «Дикой утки». Публика была ошарашена.
— Ничего: «Дева рая» будет ответом, — спокойно произнес Поль.
— Пока мы возимся, они успеют поставить и «Кесарь и Галилеянин». Тоже Ибсена, — неожиданно для себя выпалила Рита. И чтобы вдруг не спросили, откуда ей известна эта пьеса, стала пересказывать ее содержание.
— Не дремлет Йорг.
— И кто только указал ему «Утку»: не сам же он стал изучать Ибсена.
— Подсказал кто-то. — Они не обратили внимания, что Рита покраснела.
И Милан вскоре подтвердил, что «Кесарь и Галилеянин» вот-вот будет принят к постановке.
— А ты сомневалась? Знаешь, сколько у нас сторонников, настоящих? Гораздо больше, чем этих — которые слушают Дана с присными. Захотели повернуть историю вспять — пусть пример Юлиана заставит их задуматься: пусть узнают, что было с тем, что не хотел понять, что времена меняются. Жаль только, никто не знает, что это твоя заслуга: и «Утка», и «Кесарь и Галилеянин».
Она молча слушала, положив голову ему на грудь. Его похвала вызвала лишь горечь.
— Что с тобой, девочка? Ты в последнее время снова стала какой-то странной.
— Я не знаю. — Ей не хотелось отвечать. Главное, что он был тут, рядом с ней. О том, как видела его кружащимся в объятиях гурии, она старалась не вспоминать. Стояла ночь: как всегда, он явился к ней поздно. Из какого-то клуба или кафе, где встретился с единомышленниками или вел контрпропаганду.
— Ты устала: слишком много работаешь. Они, наверно, думают: стараешься из-за того же, что и они. По-моему, тебе доверяют больше, чем раньше. Но ты сообщаешь мало интересного. Сегодня — тоже.
— Неужели ты встречаешься со мной только из-за этого?
— Ты же знаешь, что нет.
— Сегодня все было, как вчера, позавчера. Репетируем. Хочешь, я лучше расскажу тебе кое-что снова?
— Зачем?
— Я говорила тебе не все — лишь то, что считала интересным для Йорга.
— Новые подробности? Что ж, давай!
Она стала говорить о первой встрече с Даном и Эей. О вечере в кафе «Аквариум». Об их доме. О спящей девочке и Дане возле нее.
«Я же все это уже знаю», — думал он, но сегодня почему-то не хотелось прерывать ее. Было хорошо слышать ее голос, и то, что она снова рассказывала, не вызывало обычной враждебности.
А она продолжала говорить: может быть, он что-нибудь поймет?
— Тебе приходится когда-нибудь общаться с детьми?
— А как же! Неужели ты думаешь, что я использую только данные, собранные другими?
— И тебе это нравится?
— А как же! С ними не соскучишься: интересный народ.
— Как они к тебе относятся?
— Нормально. Особенно мальчишки: я их лучше понимаю. Принимают в свою игру: мне тоже хочется носиться за мячом.
— И есть — которых ты знаешь давно?
— Конечно: мои объекты непрерывного наблюдения. Я вижусь с ними достаточно часто.
— Тебя что-нибудь связывает с ними кроме научного интереса?
— Естественно: не все в их жизни нужно мне для работы. И я привык к ним.
— Да?
— Мне здорово интересно с ними. Они ведь — уже люди: их проблемы не кажутся мне ерундой. Они любят задавать вопросы, и я стараюсь отвечать. Надо только помнить, каким сам был в их возрасте, и быть искренним с ними: они это сразу чувствуют.
— Скажи, вот то, что я тебе рассказала про Дана — ну, о его отношении к своей дочери — тебе понятно?
— Пожалуй. Он к ней просто очень привык — это главное.
— Ты бы на его месте вел бы себя так же?
— Наверно. Мне тоже хочется часто видеть моих ребят. Я по ним даже порой скучаю.
— Милан, а если бы у тебя был свой ребенок?
— У меня? Это в стиле лишь Дана и его библейского колена.
— Ну, а предположим? Он твой, и ты это знаешь?
— Мальчик?
— Почему мальчик?
— Я их лучше понимаю.
— Пусть мальчик. Сын.
— Мы с ним были бы друзьями.
— Ты так думаешь?
— Я уверен.
— А я? Если бы я была его матерью?
— Ну, знаешь!
— Ну, допустим. Просто попытаемся встать на их точку зрения. Чтобы до конца их понять.
— Резонно, но причем тут ты и я? Разве то, что существует между нами, не самое лучшее, что может быть? Ты помнишь, что говорила мне: язычески прекрасная радость физического слияния — свободная, не скованная никакими ненужными требованиями?
— Помню. Но мне кажется, что с того времени прошла целая вечность: я знаю слишком много того, что не знала тогда. Теперь у меня есть и другие вопросы. К себе. И к тебе. Скажи, желанный мой, не появляется ли у тебя хоть на миг мысль, что я — одна я и никакая другая могла бы составить все: радость и смысл твоей жизни? Только я одна нужна, чтобы ты был счастлив? Чтобы на мне сосредоточилось все, что можешь ты испытывать к женщинам?
— Зачем?
— Не знаю, хороший. Просто я ловлю себя на том, что ты становишься слишком дорог мне.
— Да ты отравлена ими! Это не нужно. Понимаешь? Не нужно. Ни тебе, ни мне — никому вообще.
«Он ничего не понял!» — с горечь подумала она. Сейчас он встанет и уйдет. И не появится больше никогда!
Но нет: он продолжал лежать, попрежнему держа ее голову у себя на груди и обнимая ее.
— Мне ни с кем не бывает так хорошо, как с тобой, — наконец сказал он. — Я не понимаю, почему так. Отчего ты плачешь?
54
Что с ним произошло? Куда делись ясность, несомненная уверенность а том, что он до сих пор считал необходимым отстаивать всеми силами? Сумбур в голове, сумятица мыслей и чувств. И все — после той ночи.