«Незнакомец, нашедший ожерелье мисс Харлет, возвращает его в надежде, что больше она не станет рисковать утратой прекрасного украшения».
Раненая гордость заставила Гвендолин покраснеть. Угол платка был небрежно оторван, чтобы уничтожить метку, однако она сразу поверила в первый пришедший на ум образ «незнакомца». Конечно, это Деронда. Должно быть, он увидел, как она вошла в магазин, отправился следом и выкупил ожерелье – поступил непростительно бестактно, поставив ее в постыдное положение. Что же делать? Разумеется, нельзя показать, что она поняла, кто вернул украшение, отослав его обратно. А вдруг предположение ошибочно? Но даже если «незнакомец» действительно он и никто другой, признаться, что она об этом догадалась, стало бы невыносимой вульгарностью. Он не мог не сознавать, что повергает ее в беспомощное унижение: вернуть ожерелье – то же самое, что пристально смотреть и иронически, с видом высокомерного ментора, улыбаться. Гвендолин ощутила, как подступают и катятся по щекам горькие слезы досады и разочарования. Еще никто и никогда не осмеливался относиться к ней с иронией и презрением. Теперь стало абсолютно ясно: необходимо немедленно исполнить почти принятое решение и как можно скорее уехать. Снова появиться в салоне невозможно, и абсолютно невозможно подойти к рулетке с риском наткнуться на пронзительный взгляд Деронды. В этот момент в дверь громко постучали: завтрак подан. Отчаянным движением Гвендолин спрятала ожерелье, платок, записку и все остальное в дорожный несессер, вытерла мокрые щеки, минуту-другую помедлила, чтобы восстановить гордое самообладание, и отправилась к друзьям. Следы усталости и слез вполне соответствовали немедленному отчету о поздних сборах, проведенных самостоятельно, без помощи горничной мадам фон Ланген. Конечно, последовали бурные возражения относительно самостоятельного путешествия, однако все предложения организовать сопровождение Гвендолин решительно отклонила. Она сядет в дамское купе и прекрасно доедет. В поезде можно замечательно отдохнуть, а потому бояться нечего.
Вот так получилось, что Гвендолин Харлет больше не появилась возле игрового стола, а в четверг вечером выехала из Лебронна в Брюссель и в субботу утром прибыла в Оффендин – дом, с которым и ей, и всей семье предстояло проститься навсегда.
Глава III
Как жаль, что Оффендин не был для мисс Харлет домом детства, согретым семейными воспоминаниями! На мой взгляд, жизнь человека должна прочно укорениться на каком-нибудь клочке родной земли, проникнуться нежной братской любовью ко всему, что растет, цветет и плодоносит вокруг; к труду крестьян и ремесленников; к звукам и ароматам, которые наполняют воздух; ко всему, что дарит родному дому особое, незабываемое место в постоянно растущем познании мира. Только здесь первые, особенно яркие воспоминания окрашены искренней симпатией, а дружеское знакомство со всеми соседями, включая собак и ослов, приобретается не путем сентиментальных усилий и раздумий, а милой, вошедшей в плоть и кровь привычкой. В пять лет от роду смертные еще не готовы стать гражданами мира, вдохновиться абстрактными понятиями, подняться над предпочтениями, достигнув высшей объективности. Пристрастие к молоку, с которого мы слепо начинаем земной путь, остается тем необходимым питанием, которое тело и душа должны получать хотя бы некоторое время. Лучшее введение в астрономию – представление о ночном небе как о небольшой группе звезд над крышей родного дома.
Однако то благословенное постоянство, где берет начало глубокая привязанность, полностью отсутствовало в жизни Гвендолин. Прошел лишь год с того момента, как Оффендин стал маминым домом – главным образом благодаря близости к дому пастора прихода Пенникот. Холодным октябрьским днем, под громкие крики грачей и неслышное кружение желтых листьев вязов, миссис Дэвилоу, Гвендолин и четыре ее сводных сестры (гувернантка и горничная следовали в другом экипаже) впервые проехали по аллее парка.