— Не хочу! Больно! Само пройдет!
К счастью, ее крепко держали отец и брат, не давали шевелиться.
Когда все закончилось, девчонка прокричала зло через слезы: «Я еще до вас доберусь!»
— Воинственная какая, — без обиды подумал Мих.
К вечеру поток пациентов иссяк. Последним пришел утренний знакомый Чумри. Мих усадил его на циновку, расспросил о симптомах, пощупал раздувшийся, мягкий, как рисовый пудинг, зоб. Потливость, сердцебиение, раздражительность. Тиреотоксикоз. А проще Базедова болезнь. У Миха на этот случай имелся запас белой лапчатки, растения столь же редкого, сколь и эффективного.
— Пить лучше бы перестать, — посоветовал в конце Мих, убирая в кошель честно заработанные медяки. — Вино и пиво еще ничего, а вот самогонки — ни-ни. Лечение много лучше пойдет.
— Хочешь сказать, что я, почетный казначей города, — беспутный пьяница? — вдруг разбушевался Чумри. Рука его метнулась к груди лекаря. Да и не рука уже: волчья лапа с твердыми, как сталь, когтями. Мих с трудом эту лапу перехватил, но рубаху когти все же порвали, на груди глубокие царапины оставили.
— Сумасшедший, — прокричал Мих, крепко сжимая лапу. Впрочем, лапа на глазах снова превратилась в руку. Убрались когти, исчезла жесткая серая шерсть, вернулись на место желтые ломкие ногти.
Мих провел по закровившим царапинам на груди, поморщился, приказал как можно более грозно: «Рассказывай».
— Да что рассказывать, — засуетился Чумри. — Почудилось тебе все. Устал, вот и почудилось. А я хворый, не знаю что творю.
Мих сжал на всякий случай свои угрожающего вида клещи: «А то зуб выдеру. Или еще чего похуже!»
— Дурак ты, — скривился Чумри. Кто-то Миха так уже недавно называл. Только вот забылось, кто. — Мы тут оборотни. Весь город. Много лет как. Уже и не упомнить, сколько. Только глубокие старики знают, как раньше было. У нас кто в дракона обращается, кто в петуха, а кто и вообще в неизвестную животину. Большинство в волков, конечно. Жители соседних городов знают про это и не суются без крайней надобности. Ты чего побледнел-то так. Не бросаемся мы на людей. И друг друга не едим. Так, если кто в лапу другому вцепится, припомнив дневную обиду. У нас ограда вокруг города, чтобы никто не ушел ночью, не заблудился. Голова во время превращения плохо соображает. Само перерождение после захода солнца начинается, а на рассвете мы обратно в людей, значит. И бежим по делам.
— А этой ночью ворота не закрыли, — вспомнил Мих.
— У нас старик Трухач за ворота отвечает. Забывает иногда. Возраст уже не тот. Нового сторожа выбирать пора. За всем и не уследишь.
— И что мне теперь делать? — растерянно спросил Мих. Он был напуган. А кто бы не был на его месте. Город оборотней. И все зубастые. Ну, может, кроме петухов. Солнце уже заходит. Уйти сейчас из города — попасть в зубы диких животных. Настоящих, не обороченных. Но и оставаться в Лихограде категорически не хотелось. Само название города звучало теперь зловеще, предвещало большие неприятности.
— А что? Ничего делать не надо. Иди себе в дом, где остановился. Запри дверь покрепче на всякий случай и ложись спать. Если кто и соберется тебя побеспокоить — так та девчонка, которой ты руку зашивал. Мы в зверином обличии тихие. В полнолуние, бывает, воем. Но сегодня луны не будет. Скользим себе по улицам, наслаждаясь звериной свободой. Да чего я. Тебе не понять.
— А с чего это ты днем превращение начал? — не поверил Мих.
— Ну так разозлился я очень. Бывает иногда, когда расстроишься сильно, или наоборот, обрадуешься. Тут лапа сама по себе появится. Или хвост.
Мих вздохнул тяжело. Не очень-то он поверил Чумри, что его не тронут. Вот вляпался. Причем на пустом месте. Дурак — он дурак и есть. Но делать было нечего: собрал инструменты, склянки, свернул циновку и отправился к дому, куда его пустили на ночлег, подозрительно поглядывая на проходящих мимо горожан.
Вон старик мимо плетется, и морда (извините, лицо) у него как у лошади Пржевальского. Которая лягается, между прочим.
Проплыла мимо беременная молодуха с огромным животом и ногами-тумбами.
Двойня, наверное, — подумал Мих, глядя на раздутый пивным бочонком живот. В тени дома молодуха нагнулась, склоняя к земле длинную шею, — ее тошнило.
— Лекарь! Смотрите, лекарь! — остановилась рядом тетка с отвисшей нижней губой и в синем, чем-то знакомом чепце. — У тебя от запора что-нибудь есть?
Клизма, — хотел сказать Мих, но промолчал.
Тетка пообещала вернуться на завтра и получить какое-нибудь снадобье.
— Как же, найдешь ты меня здесь завтра, — буркнул себе под нос лекарь.
Вечером Мих с тревогой поглядывал на хозяев. Вон Мотри, здоровущая баба, и зубы у нее какие белые — наверняка в матерого волка перекидывается. А у мужика ее морда козья, забодает ночью, как пить дать. Мих с трудом попытался впихнуть в себя ложку супа. В мутном бульоне плавали куски картошки, моркови и мясные хрящики. Лекарь представил себе, чьи это могли быть останки, и ложка упала обратно в миску. Вся семья посмотрела на Миха с упреком и, как ему показалось, с вожделением.
— Вы кушайте, кушайте! — с надеждой попросил Мих хозяев. — Суп очень вкусный.
Много вкуснее, чем я, — добавил он про себя.
Позже, у себя в комнате, Мих первым делом пододвинул к двери тяжелый комод, на комод поставил стул и придавил все это поставленной на попа скамейкой, предварительно скинув с нее заботливо постеленное одеяло. Одеяло он накинул на плечи — для тепла. Вторым делом Мих плотно затворил ставни, накинул железные крючки на чуть проржавевшие петли, встал в дальнем углу и стал ждать.
Сначала все было тихо, а потом ночной воздух наполнился звуками. За окном подвывало, хрюкало, рычало, вздыхало тяжело и таинственно. Потом раздался протяжный, наполненный смертельным ужасом крик. Было такое впечатление, что невидимого в темноте беднягу режут заживо.
Кушают! Как пить дать, кого-то кушают, — Мих облился холодным потом и расстегнул кобуру. Так было спокойнее.
Прошло часа два. Звуки стали затихать. Мих расслабился, присел на пол. Напряжение немного спало, но теперь слипались глаза.
Бух!
Кто-то большой яростно бился в дверь с той стороны. Мих вскочил, подобрался. Подумал обреченно: «Началось».
Бух!
Застонали доски.
Бух!
Заскрипели петли.
— Уааау, — кровожадно завывали за дверью.
Бух! Бух! Бух! Бу…
Дверь подалась. Слетела с петель. В дверном проеме сцепились, пытаясь первыми ворваться в комнату, несколько громадных волков и, кажется, один медведь. Щерились красные пасти, щелкали клыки, летела шерсть.
Мих поднял «Смит энд Вессон» и не целясь выстрелил. Один из волков завалился на бок, заскулил громко. Запахло кровью, как на скотобойне. Остальные отступили, испугавшись звука выстрела.
Не дожидаясь, чем кончится дело, Мих, сдирая ногти, рванул ставни, вывалился из окна на улицу, поднялся на трясущихся ногах и побежал. Не разбирая дороги, падая, поднимаясь, налетая на заборы, перепрыгивая через узкие ограды, шипя и ругаясь самыми последними словами.
Опомнился он уже довольно далеко от проклятого городишки. Как раз у развилки с деревянными указателями. Вытер рубахой лоб, проверил содержимое заплечного мешка, поднял с дороги кусок красной глины, написал коротко на плохо обструганной деревяшке: «А пошли вы все на…».
Потом, хромая, долго ходил вокруг, выбирая дерево. Забрался на одну из высоких веток и стал ждать утра.
Глава 7
Глава седьмая
— Дорогой мой, на чем держится Мир?
— Мой дорогой, на чем только Мир не держится.
Из разговора двух умных магов
Ивка
Ивка сидела на шаткой табуретке возле тщательно выскобленного, хромого на все ноги стола из толстых досок и помогала хозяйке перебирать гречишную крупу. Рассыпала перед собой горсть круглых светлых зерен с черным пятном на боку, отодвигала в сторону порченные гнилью, а хорошие сгребала ладонью в медную миску.