В его глазах - участие, и это приводит меня в бешенство. Пока я борюсь с собой, подавляя желание выплеснуть ему в лицо воспоминание о случившемся в туалете, Дамблдор уходит наверх.
Я спускаюсь к лестнице в подземелья и обессиленно прислоняюсь к холодной стене. Может быть, все же догнать? Если я не ошибся и тот человек в замке, он и так уже понял, что не довел план до конца. Или… довел? Распознал мою, в общем-то нехитрую, ловушку и продемонстрировал, кто здесь главный? Сбегаю по лестнице, старательно игнорируя холод, треугольником сходящийся к низу живота. Если я прав, то это значит… это значит, что он принял подачу и объявил войну лично мне. Войну, которую мне надо выиграть любой ценой.
Когда я открываю дверь в свои комнаты, передо мной на секунду встает лицо Минервы и, я слышу ее голос, произносящий фразу: «Тот, кто уйдет из замка до полуночи, проведет того, кто вернется после полуночи, через ад». Ад, кажется, уже начался. И что-то подсказывает мне, что это действительно только начало…
Успокоительное пить нельзя, так как одновременно придется принимать бодрящее, и несколько минут я стою посреди лаборатории, старательно очищая сознание. Я немного покривил душой, сказав Фелиппе, что учился окклюменции только по книжке. Медитации меня научил Томас Эйвери, дед моего школьного приятеля. В семье старика едва терпели, а мне нравился его острый насмешливый ум. Вечерами я нередко покидал своих приятелей, сидевших в большой гостиной, и перемещался в боковой холл первого этажа.
Основную его часть занимала лестница, и между ней и дверью в гостиную всего и было-то места только для камина и пары кресел. В одном из них привычно дремал старый Эйвери, я устраивался напротив с книгой на коленях и погружался в чтение до тех пор, пока Томас не открывал единственный целый глаз и не окликал меня. Во время наших бесед я почти никогда не говорил, но он отчего-то сделал вывод, что я куда умнее его «балбеса», и, подозреваю, мое внимание льстило ему и заставило его откровенничать. Младший Эйвери смеялся над моим желанием слушать «полубезумного старика», однако некоторые советы Томаса помогли мне потом выжить…
Вот и сейчас я успокаиваюсь довольно быстро. И на несколько секунд погружаюсь в сон, стараясь до предела усилить состояние дремоты – тотчас же что-то словно выталкивает меня обратно, сознание проясняется. Возможно, бодрящее пока и не понадобится. Быстро набиваю карманы зельями и ухожу.
Способа спасти Фелиппе я так и не придумал, и во дворе замка, когда массивная дверь захлопывается за мной, я какое-то время медлю идти дальше. Мне страшно вернуться в Милан, страшно увидеть его мертвое лицо, понять, что… что-то вновь отняли у меня.
Чертово небо, ты никогда не оставляешь мне выбора!.. Однажды, собирая ирландскую болотную мшанку, я наткнулся на скелет человека, когда-то засосанного трясиной. Это меня… впечатлило. Мне было девятнадцать, я как раз жил у Эйвери, и в тот вечер праздновали чей-то день рожденья, а я сидел один в боковом холле, тупо смотрел в огонь, и представлял, как тот человек умирал. Как пытался выбраться, быть может, кричал, забыв, что его никто не услышит. А может, его спутники специально бросили его там… Что-то я себе все больше напоминаю… тот скелет.
Внезапно я вспоминаю этот вечер так ясно, как будто он был вчера. Отблески пламени камина пляшут на лицах людей, собравшихся в заставленной громоздкой мебелью комнате. Эйвери и Мальсибер, уже нетрезвые, предаются любимому занятию - играют в маггловские шахматы. Эйвери, как всегда, обыгрывает. Мальсибер, почти ко всему относящийся с легкостью и значительно навеселе, хохочет. Розье, как и я, не в настроении: забился в угол и читает французскую книжку по средневековым пыточным заклятьям. Роули, ни на кнат не понимающий в стратегии, со скучающим лицом рисует карту очередного рейда. Посреди гостиной с кубками в руках стоят, прислонившись к спинкам кресел, Каркаров, Долохов и еще один русский, которого эти двое притащили из Парижа, Александр Годунов.
Разгульный, обаятельный Долохов – центральная фигура в нашем кружке (конечно, настолько, насколько ему это позволяет отсутствующий в этот вечер Люциус), и юному выскочке Годунову это не дает покоя. Он и сам хорош собой – правильные черты лица, роскошные белые волосы, двумя аккуратными полосами ниспадающие на сильные плечи. Строгий облик совсем не вяжется с поведением. Игорь стоит чуть поодаль от Долохова и Годунова, не желая попадать под перекрестный огонь. Когда я решаю вернуться в гостиную и выпить вина, ссора в самом разгаре.
Что, не захотела она с тобой древлянку собирать? – издевательски спрашивает Годунов. – Рылом для нее оказался кривоват?
В голосе Долохова - нескрываемое бешенство. - Дождешься, что я тебе рыло скривлю, - выкрикивает он. – И не посмотрю на то, что ты…- он обрывает сам себя.
На то, что я что? Ну давай уже скажи всем, кто я, – подначивает его Годунов.
Поведение Долохова мне немного непонятно. Тони разражается длинным проклятием на русском языке и вместо того, чтобы ударить обидчика, как, безусловно, сделал бы с любым из нас, пинком подкидывая вверх попавшуюся по пути скамейку, вылетает за дверь. Каркаров отводит Годунова в сторону и начинает что-то ему втолковывать. Тот несколько тушуется, кивает головой, соглашаясь.
А что за древлянка такая? – поднимая голову от доски, спрашивает любопытный Мальсибер.
А? Что? Куст такой, на болоте растет, - бросает Каркаров и возвращается обратно к Годунову.
Стряхивая пелену воспоминания, обнаруживаю, что все еще стою во дворе замка и тупо пялюсь на решетку внутренних ворот. Мерлин, древлянка – это куст, который растет на болоте! Неужели все так просто? Неужели у нас с Фелиппе еще есть, пусть крохотный, пусть призрачный, но шанс?!!
========== Глава 50 Две встречи. ==========
Из Хогвартса к границе аппарации я тоже бегу. Дыхания уже не хватает, и морозный воздух иголками втыкается в горло. Сам виноват – хотел ведь взять теплый шарф, но посмотрел на него, вспомнил, как Альбус связывал меня, и рука сама запулила его в угол за кресло, подальше от глаз. Лучше бы, конечно, Эванеско, но Альбус ведь сам его вязал…
На середине пути оглядываюсь на Хогвартс, как будто отсюда видны окна Гриффиндорской башни. Да если бы и были видны, в спальне третьекурсников уже должно быть темно... В животе противно подрагивает.
У опушки меня ожидает сюрприз – над поляной, с которой я собирался аппарировать, сгрудились дементоры. Что-то мне это не нравится… Судя по холоду, который становится все плотнее, их как-то очень много, и моя задача – выпустить Патронуса и аппарировать практически одновременно. Даже не хочу думать, что может случиться, если дементоры настигнут меня в момент аппарации.
И кто сказал, что они охотятся только за Блэком?!
А мне все никак не удается сосредоточиться… Эффект медитации уже прошел, и вместо воспоминания о том, как мы с Лили играли у реки, перед глазами появляются то Поттер с синяками на ключицах, то Альбус, уходящий наверх, то Фелиппе с белым лицом. То вдруг сама Лили: «Я бы на твоем месте постирала подштанники, Сопливус» - фраза, вновь и вновь наполняющая меня жгучим стыдом, от которого, кажется, не избавиться никогда.
Дементоры все ближе, свинцовая тяжесть сковывает ноги. Стараюсь расслабиться и дышать. Кажется, вот-вот поймаю тот день, когда…
Экспекто Патронум! – рано начал, с кончика палочки срывается лишь слабое серебристое свечение.
Еще раз. Ну же. Лицо Лили, выплывающее из тумана. Родная моя, пожалуйста, помоги! Боже, да! Июльский день. Мы лежим на животах на покрывале у реки, жуя бутерброды. Я рассказываю Лили о Хогвартсе. «Я так рада, что ты есть в моей жизни, Сев».
Экспекто Патронум! – кричу я изо всех сил, срывая горло. Серебристая лань мгновенно подскакивает вверх, вновь и вновь обегая поляну, все больше расширяет круг, свободный от дементоров.
Спасибо, Лили, - шепчу я и стартую, сосредотачиваясь на кухне дома на озере Лох-Шил. Магии, вложенной в Патронус, так много, и я так вымотан, что едва замечаю все те неприятные ощущения, которые обычно радуют при аппарации. При приземлении я резко ударяюсь об пол коленями, успеваю увидеть знакомый, изрезанный монетой угол стола, потом слышу какой-то звон, похожий на звук лопнувшей струны, а потом на меня обрушивается темнота.