О как. Срам это — благородной эльфийке с человеком в постели кувыркаться. Ладно, спасибо и на том.
Кивнул я гоблину на прощанье — от эдаких новостей аж сказать ничего не смог — и ушёл гулять по Петербургу.
***
И так, весь в сомнениях, до Лебяжьей канавки и дошёл.
А, чего там, зайду! Прогуляюсь по Летнему саду. Авось не завернут городовые.
Смотрю — я не один такой, кое-кто тоже сомневается. Вон, мужичок в полушубке тоже напротив входа мнётся. Вроде и хочет зайти, да не решается. А вот ещё один — в студенческой шинельке на рыбьем меху. Вид голодный, глаза блестят — небось, последние копейки проедает. Гулять хочется, а денег нет, и рожей не вышел…
Прошёл я через ворота, городовой на меня покосился, брови нахмурил, но пропустил.
Сейчас, к весне поближе, гулять по парку — такое себе. Ни зелени, ни фонтанов, одни статуи торчат, мёрзнут. Но всё равно весело. Оркестр играет, балаганчики стоят, в них чай-кофий предлагают, лоточники ходят с товаром всяким: ленты, булавки, игрушки, леденцы на палочке…
Народ кругом чистый, нарядный. Посетители гуляют по дорожкам, друг дружке кивают, раскланиваются. Всё чинно-благородно. Лепота.
Не успел я подальше от ворот отойти, а народишко как-то занервничал, все расступаться стали. Баре-господа своих дам под ручки взяли покрепче, и в сторонку, в сторонку. Расступились, раз — и нету толпы, как будто невидимая метла прошлась по аллее.
Вижу, по середине дорожки важный дядька в мундире шагает, правая рука за отворотом, сам по сторонам зыркает, орлиным взором на всех глядит, чисто Наполеон. От его взгляда публика ещё сильнее к обочине жмётся.
За важным дядькой ещё люди тянутся — мужик в простом мундире, и следом парочка, парень с девушкой под ручку. Эти нарядные, парень мундиром сверкает, девица вся в соболях, на шляпке с вуалькой перо цапли колыхается, бриллиантовой заколкой пришпилено.
Люди по сторонам аллеи улыбаются, застыли как для фотки, глаза таращат на этих троих, что за важным дядькой идут.
Что-то лицо у мужика в простом мундире знакомое… будто видел его где-то… Пошёл я за ним вдоль дорожки, чтобы рассмотреть как следует. А они все вместе к выходу идут, вот уже и к воротам подошли. Видать, нагулялись.
Городовые у выхода вытянулись по струнке, аж не дышат. Только глазами этих четверых провожают, как те через ворота идут.
Тут у меня печать на спине похолодела. Вздрогнул я, по сторонам огляделся. Заметил, что мужичок напротив входа руки в карман полушубка засунул. Сразу обе, глубоко. Странно. И смотрит не на важных господ в мундирах, а… да, на голодного студента у ворот. Тот к самой ограде прижался, сразу и не заметишь. Посмотрел мужичок пристально, посмотрел, и кивнул легонько.
Студент тут же оскалился, как весёлая акула, руку за отворот шинели засунул. Выдернул револьвер, прицелился и — бах! Бах!
Я подскочил и в прыжке сшиб студента с ног. Так что стрелял он уже в полёте — когда на землю падал, лицом вниз.
Револьвер у него вылетел, брякнулся на землю. Студент зарычал, к оружию бросился на четвереньках. Я его хватать, а он ногами дрыгнул, каблуком мне в коленку угодил. Цапнул студент растопыренными пальцами револьвер, едва не достал. Я сверху навалился, придавил студента, пятерню его растопыренную ухватил, руку вывернул с хрустом, чтоб не вырвался. Тот рычит, извивается, ногами дёргает.
Крик поднялся, шум, дамский визг. Над ухом у меня как гаркнут:
— Держи!
Не успел я сказать, что держу, что-то хлопнуло, и тут же печать мою магическую прошило иглой. По телу прошлась ледяная судорога. Меня как будто в морозилку сунули целиком, где абсолютный ноль. Так накрыло, что ни сказать, ни охнуть, ни рукой-ногой пошевелить.
Рядом затопали, и голос командный, не иначе — того важного дядьки в мундире:
— Взять! В карету, живо!
Простучали копыта, загремели колёса.
Мир перевернулся — это меня подняли, ухватили, как мёрзлую баранью тушу, и зашвырнули в карету. Следом полетела тушка студента — такая же замороженная.
Брякнулись мы на пол, дверца захлопнулась. Свистнул хлыст, карета рванула с места и понеслась по мостовой.
Глава 3
Отморозился я в полной темноте. Лежу, по телу мурашки бегают, как будто отлежал себе всё подряд. Жёстко, холодно, и ничего не видно.
Полежал немного, стало полегче. Руками подвигал, ощупал себя — вроде ничего не поломано. Подо мной каменный пол, мокрый какой-то, склизкий. Воздух спёртый, и воняет, как в помойном ведре.