Тут я догадался, что вера — это имя. Прикольно.
— Мне нужен совет, — Ворсовский показал на меня. — Вот.
Гоблин поправил очки, присмотрелся. Уши у него задрожали.
— Вот сто раз говорил, не тащите ко мне в храм всякое… Ты спятил, человек? И что мне теперь делать?
— Здесь безопасно.
— Было! — рявкнул гоблин. Хлопнул когтистой ладонью по столу: — Было безопасно! Пока ты не пришёл.
Говорю ему:
— Я пришёл с миром. Не бойтесь. Мне нужны ваши главари — обсудить дело.
Гоблин вскочил со стула, забегал по комнате. Хватает себя за уши, бормочет:
— О, мои сорок пять старых зубов, о, мои старые кости! За что, за что мне всё это? Говорила мне моя матушка, предупреждала…
— Я хочу помочь, — блин, он так и будет бегать? — Выслушайте меня…
Гоблин остановился, ткнул в меня пальцем:
— Помолчите, молодой господин! Я думаю!
И опять забегал.
Ворсовский вздохнул, развёл руками.
Наконец гоблин набегался. Выдохнул, поправил сюртучок, пригладил морщинистые уши. Вытащил из ящика стола листок бумаги, нацарапал что-то карандашом. Сказал спокойно:
— Ждите.
Брякнул в колокольчик на столе. Пришёл, шаркая тапками, старый орк. Гоблин отдал ему бумажку:
— Для господина казначея.
Мы стали ждать.
Пока ждали, старый гоблин снял свой чёрный сюртук, бросил на спинку стула. Вытащил из-за шкафа маленький круглый самовар — размером с чайник.
Зажёг спиртовку, зашумела вода.
Гоблин убрал бумаги, выставил на стол корзинку с баранками. Туда же сыпанул пряников, леденцов. Поставил сахарницу и щипцы.
Махнул рукой:
— Садитесь, люди. В ногах правды нет.
Чай у старого гоба оказался крепкий. Чёрный, пахучий, прямо как дёготь.
— Так что, молодой господин, — гоблин с хрустом расколол кусок сахара. — Вы пришли нас уничтожить?
Да что они тут все, сговорились, что ли? Я похож на убийцу?
Я отхлебнул из блюдечка. Прожевал кусок баранки.
— Зачем? Я хочу свести потери к минимуму.
Любой сейчас удивился бы таким мудрёным словам. Только не старый гоб-бухгалтер. Он почесал за ухом, кивнул:
— И в чём гешефт?
Ворсовский застыл с блюдечком в руке. Зыркнул на меня, на гоба. Слушает.
Говорю:
— Вы хотите убить государя. У вас есть на то причины…
Ворсовский дёрнулся, я поднял руку:
— Постой. У вас есть причины ненавидеть власть. Власть для вас — государь. Так? Так.
Беглый арестант тихо зарычал. Гоблин взглядом успокоил его.
Я ему:
— Вы хотите справедливости. Я тоже. А от бомб ваших толку не будет, только хуже сделаете. Надо идти другой дорогой.
— Это какой же? — прошипел Ворсовский. — Прошения подавать в канцелярию? Милости просить? Думаешь, не было? Не просили? Знаешь, что вышло?
Беглый арестант сложил пальцы в кукиш, ткнул мне в лицо:
— Видал? Шиш с маслом! Вот где царская милость!
Я поставил блюдце на стол. Сказал спокойно:
— А так вы все умрёте.
— Ну и что?! — гаркнул Ворсовский. — Я хочу жить, я люблю баб и вино! Но за дело я на эшафот пойду, не задумаюсь!
— Верю. Ты крутой чувак. Но знаешь что? Эту власть погубят не ваши жалкие бомбочки. Её погубит экономика.
Старый гоблин кивнул. Глаза его за очками блестели, как у кошки.
За спиной зашуршало. Раздались шаги, и мне в затылок упёрлось дуло револьвера. Знакомый голос сказал:
— Так что погубит эту власть, Найдёнов?
Глава 40
Я медленно обернулся. Мне в лицо смотрел револьвер. Револьвер держал мой старый знакомый — Митюша. Блестящий офицер, а заодно сын князя Васильчикова. Того самого князя, что отвечает за безопасность государя.
Я медленно поднял указательный палец и отвёл дуло в сторону. Сказал:
— А твой папенька знает, чем ты тут занимаешься?
На секунду мне показалось, что сейчас он меня пристрелит. Митюша отступил на шаг, направил револьвер мне в лоб:
-Твой папенька точно не узнает. Тебя, Найдёнов, найдут на дне реки с предсмертной запиской в ботинке. Покончил с собой от несчастной любви, прошу никого не винить, et cetera et cetera*… (*и так далее и тому подобное (лат.))
-Я подтвержу, что он сделал мне предложение, а я отказала, — из-за спины Митюши вышла на свет девица Настасья. Дочка покойного ректора.
Да уж, ошибся я тогда. Настасья оказалась артистка что надо. Типа глупенькая девчонка, ах, ах, любовь моя несчастная, ах, ах, что теперь делать…
Сейчас стоит, смотрит, а глаза ледяные, лицо каменное. И взгляд — того гляди пристрелит своими руками.