Карьеров осторожно, по–детски, протянул руку и коснулся щеки старухи. Она была холодна как лед. На коже остался след от пальца. Старуха была мертва. Взвыв тихонько, Анатолий Федорович ухватился обеими руками за книгу и потянул на себя. Вырвав лишь со второй попытки ее из рук покойной, Карьеров попробовал было перекреститься, проделав вместо этого какие–то дикие пассы рукой с мешком, плюнул вязкой слюной старухе под ноги и быстро пошел прочь.
Пройдя квартал, уже совершенно не понимая, куда он идет, Карьеров остановился под аркой старого обветшалого строения, одного из тех, что так любят разглядывать и фотографировать при случае насекомоподобные жители урбанистических монстров. Пахло прелой листвой, окурками и немного мочой. Отчего–то здесь Анатолию Федоровичу сделалось хорошо и спокойно. И вспомнился любимый момент из детства. Когда его семья въехала на новую квартиру, еще не была внесена вся мебель, был теплый, немного ветреный осенний день, и все двери — и на балкон и на веранду — были настежь распахнуты. Отец с матерью о чем–то шутили на кухне, а он завалился в обуви на двуспальную кровать и наслаждался теплым сквозняком, наблюдая за солнечными отблесками на блестящем паркете. Именно тогда и возникло это щемящее и такое упоительное чувство: время остановилось — и весь мир, и солнце, и ветер были только для него… И чувствовалось, что дальше будет еще лучше, эти чудесные мгновения будут приходить все чаще — он научится улавливать их, пока они не сольются в один сладостный беспрерывный, доступный только ему калейдоскоп…
«Нет, я не хочу вспоминать дальше!» — замотал головой Анатолий Федорович. Но память была неумолима.
Небо вдруг потемнело, вместо чистого осеннего воздуха в нос маленького Толика ударил густой смрад от разлагавшегося под окнами чудовищно разбухшего пса, а из кухни донесся ставший внезапно чужим скрипучий истеричный выкрик отца: «ЧЕРВИВАЯ!» И послышались тягучие звуки непонятной возни.
На ватных ногах Толик медленно шел на кухню, навстречу неотвратимо приближающейся судьбе. Не такой, как он рассчитывал, а именно такой, какая была ему положена.
«Если бы я прыгнул тогда в окно? — размышлял Карьеров, — было бы это моим выбором или лишь послушным марионеточным кивком тому, что предписано заранее? Впрочем, к черту… Опять мысли пойдут по кругу… Противно… Однако я так и не сиганул в окно после… Отчего я не прыгал?! Трус, ничтожество! Господи, как это все омерзительно…»
Карьеров поднес руки к лицу, намереваясь не то выдрать себе глаза, не то разорвать пальцами рот…
«Манн В. С. — ничтожество», — тускло сообщала немного затертая надпись на обложке книги, которая была в его левой руке. Карьеров открыл наудачу, при этом нетерпеливо бросив создававший помеху мешок на влажный асфальт.
«…Из чего снова следует, что субъект этот — назовем его, ну, хотя бы Карьеровым, трус, ничтожество, завистливая бестолковая дрянь и шелуха человеческая. Эдакая настолько неописуемая сволочь, что я предпочел бы ползать на карачках и слизывать мокроту туберкулезников с тротуара прямо возле диспансера в самый людный час, нежели погань эту пускать в свое жилище и, сверх того, поить чаем из фарфора. Но ты уже знаешь, дорогой читатель, что терплю я эту плесень лишь ради науки, пусть и лирической ее формы, если тебе будет так угодно».
Некоторое время Анатолий Федорович тупо глядел в книгу. Сознание отказывалось воспринимать смысл написанного, однако перечитывая пассаж раз за разом, Карьеров добился того, что слова красным цветом запылали в голове.
«Трус! Ничтожество! — верещало внутри. — Погань! Туберкулезники!»
— Ах же, говорил я, говорил, — засуетился Карьеров, приседая на корточки от острой боли в сердце, — ведь предупреждал, а она: «друг–друг», заладила со своей дружбой, — пальцы его сомкнулись на брошенном было мешке и сжались в кулак, — я тебя, сволочь, убью.
Нелепо подпрыгнув, Анатолий Федорович устремился вперед. Теперь вся стать его выражала решимость, вся желчь, что накопилась в душе, готова была выплеснуться наружу и поглотить ненавистного друга целиком, без остатка. Он шел нервно, быстро, то и дело оглядываясь по сторонам, крепко ухватившись за ставший ему вдруг близким и родным мешок. Темнело. В подворотнях падшего города сгущались тени. Карьеров полубежал вдоль омерзительного вида дороги, узкой, как голодная кобра, сплошь покрытой выбоинами и ухабами, напоминающими о язвах прокаженного. Машины, грязные, с запотевшими стеклами, набитые пассажирами, как животы пассажиров прокисшими внутренностями, теснились вдоль дороги, богомерзко сигналя. То и дело Карьерову грезились монструозные очертания неведомых существ, что, притаившись в подворотнях, тянули к нему свои скользкие лапы. В лихорадочном замешательстве в одном из черных проемов проходных дворов на секунду привиделось ему, что по сводам подворотни по–паучьи ползает мертвая старуха–букинистка. Отвернувшись в сторону дороги, чтобы прогнать морок, он тотчас же опустил взгляд, упершись в асфальт. Ему показалось, нет, он точно увидел, как между проезжающих черных от сажи машин юрко лавируют дети, преследуемые крабообразным существом, в живую ткань которого невероятным образом вплетена детская горка.