Прибывшие через три часа хмурые санитары долго стояли подле заплаканного старика — водителя «Запорожца» и увлеченно обсуждали шансы Евгения Валентиновича не остаться калекой:
— Гляди–тко, милай, — дружелюбно басил один из них, высокий, немытый мужчина лет пятидесяти. — Ногу как вывернуло. Прям штопором!
— Заковыристо, — соглашался заплаканный старичок, культурно поплевывая.
Евгения Валентиновича разместили в госпитале ветеранов с помпой, в коридоре. Пьяненький врач суетливо, но без спешки осмотрел многострадальную ногу и буркнул: «Ампутация». Вечером ногу отняли.
Прошло несколько дней. В тихой, затуманенной мучениями палате прикованный к несвежим простыням Евгений Валентинович пребывал в некоей полутьме. После ампутации все мысли и чувства его поначалу обратились к навек утерянной ноге. Старика мучили галлюцинации. То казалось ему, что санитарка, помогая ему взгромоздить зад на судно, издевательски шепчет: «нога… нога…», то вдруг виделось, будто врач–интерн, проходя мимо открытой двери в палату, глодал что–то огромное, левое, завернутое в бумагу. Впрочем, буквально через несколько дней он вдруг поверил, что нога отрастет. Так вот, просто и без затей.
— Чем я хуже ящерицы? — блеял он жалобно.
Врачи и нянечки побаивались старика и надеялись, что он скоро умрет. На удивление немощный поначалу Евгений Валентинович вдруг пошел на поправку. Втайне от окружающих он то и дело ощупывал культю под бинтами, весело кивая. Нога, по его мнению, существенно подросла.
Мысли о ноге дьявольским образом трансформировались в его голове в мысли о старой кошке невообразимой расцветки, что жила в их трехкомнатной «сталинке». Его отчего–то совершенно не беспокоил тот факт, что ни жена, ни родственники, ни коллеги по работе к нему не приходили. Раздумья об этом были фрагментарными, как воробьи, что копошились на подоконнике его палаты, поклевывая страшные мясные крошки. Кошка — вот кто занимал большую часть его внутренней империи. Сладко ль ей живется без него? Сытно ль ее кормят? Не поколачивает ли ее жена? При мысли о том, что дородная жена зверски избивает кошку молотком, Евгений Валентинович жмурился и исходил весь от едкого страха, знакомого лишь старикам.
— Боже, Боже, — шептал он и косился набожно в потолок. В растрескавшейся штукатурке, в темных влажных пятнах, всюду, виделись ему зловещие предзнаменования.
— Вы не знаете, как там кошка? — дико испугал он как–то санитарку, клещом вцепившись ей в руку.
Тело Евгения Валентиновича шло на поправку. Душа же его мало–помалу увядала, словно цветок, отрезанный от стебля. Постепенно старик переосмыслил всю свою жизнь и с вялым ужасом не обнаружил в прошлом ничего, кроме топкой рутины. Большую часть последних тридцати восьми лет он отдал работе в учреждении, преданно занимаясь делом, не принесшим ему ни довольства удовольствия, ни пользы. Сослуживцы не любили старика, перешептывались за спиной. В свои шестьдесят два года он до смерти боялся сокращения кадров, понимая одновременно и то, что его нынешняя должность являет собой не более чем синекуру и то, что рано или поздно скучающий начальник отдела, глядя несколько в сторону, сдавленно объявит о его увольнении. Страх его носил характер дуальный, несколько даже сюрреалистический: с одной стороны, Евгений Валентинович осознавал абсолютную бесполезность своей нынешней работы, с другой же — опасался, что будучи уволенным вскорости умрет, не зная, что делать дальше. Порой, впрочем, снилось ему, что он сам с грохотом и скандалом врывается в кабинет начальника, огревает последнего тяжелой мраморной пепельницей по блестящей лысой макушке и обретает свободу. Во снах этих Евгений Валентинович использовал большую часть смелости, отпущенную ему высшими силами.
Рутина не отпускала его и в семейной жизни. Со временем похоть уступила место спокойной привязанности к молодой жене, сменившейся через несколько лет привычкой. Но и та превратилась в постоянное тихое раздражение, не покидавшее его ни на секунду.
Втайне он подозревал, что и жена, и угрюмый сын давно ненавидят его и ожидают неминуемой гибели. Приходя домой, он успокаивался лишь закрывшись в туалете. Там, прикорнув на шатком унитазе, он чувствовал себя почти хорошо. Сны Евгения Валентиновича мало чем отличались от яви. Помимо редких видений о пепельнице, что оставляли после себя фиалковый привкус свободы, грезил он и о женщинах, которых не полюбил в своей стерильной жизни, и о путешествиях, которых не совершил. Большая часть сновидений, впрочем, была связана с работой.