Семантика мироздания беспокоила Авдеева и за завтраком, и после, когда он собирался на работу, с декадентским изумлением вопрошая себя, отчего брюки называются именно брюки, а не кожаны, почему пиджак именуется пиджаком, а не кругаликом и почему слово «вакса» несет в себе столь явную угрозу.
«Я схожу с ума, — пугливо шептал он на пути к стоянке. — Спятил». Но все же, ведь это неоспоримо, если прислушиваться, по–настоящему прислушиваться к словам, то их омерзительная искусственность становится очевидна. Это люк над пропастью — стоит его приподнять и бездна явит себя во всей своей чудовищной красоте.
Машина долго не хотела заводиться, кряхтела и порыкивала. Авдеев раз за разом проворачивал ключ в зажигании, стараясь не думать о метафизической омерзительности слова «ключ». Наконец мотор завелся, утробно рыгнув облаком черного дыма.
— Черт–те что происходит, — пожал плечами Авдеев, — надо ехать на СТО. А некогда. И почему, собственно, надо? И кому? Едет и едет. Я не могу заниматься всем, в конце концов! Я не Шива Махараджа! — последнюю фразу он выкрикнул и тотчас же испугался, что его услышат охранники стоянки и, возможно, сочтут душевнобольным.
К серому, удивительно грязному зданию редакции он подъехал в ужасном расположении духа. Революция слов в голове уступила место черной тоске. Проходя мимо сонного полуслепого вахтера, он не поздоровался и с подлым удовольствием отметил, что старик засуетился в своей стеклянной конуре.
«Пусть теперь гадает, кто это прошел, пусть мучается, как я!» — Авдеев ухмыльнулся, но пройдя полпролета, устыдился.
Дверь его крошечного кабинета была приоткрыта. Судя по звукам, раздававшимся из комнаты, Скарабич, маленький и сильно пьющий корректор, что делил с ним кабинет, уже пришел. Авдеев поморщился. Крысоподобный и диковатый Скарабич, полутатарин–полуеврей, «человек мира», как он неоднократно называл себя, раздражал его до скрежета зубовного.
«Гляди–ка, — озверело подумалось ему, — каждый день пьет ведь, как свинья, и не сдох. И поди не задумывается ни о семантике, ни о смысле. Все ему, как медведю, — впрок».
Почувствовав, что ненависть к Скарабичу стала почти осязаемой, Авдеев толкнул дверь ногой и громко, по–хозяйски топая, вошел в кабинет.
Михаил Невадович Скарабич сидел за столом в дикой, не по сезону расстегнутой, клетчатой рубашке и ожесточенно пил чай. Судя по распространяемому амбре, он успел уже принять на грудь немало вонючего коньяка.
Он посмотрел на вошедшего ничего не выражающим рыбьим взглядом, икнул и уткнулся в потрепанную рукопись, что лежала перед ним на заваленном бумагами столе, но тотчас же хмыкнул недоуменно и снова уставился на Авдеева.
— А что, Владимир Степанович, — с некоторым трудом проговорил он, — тебя в детстве, в детстве мама не учила стучаться в дверь туалета, прежде чем ручку дергать? — и заухал по–марсиански.
Авдеев замер на секунду, представив себе, как Скарабича будут хоронить и как посреди прощания гроб упадет и труп вывалится на всеобщее обозрение. Мысль пришлась ему по душе, но само слово «прощание» показалось омерзительно мягким, как фурункул. Он вздрогнул, отвел глаза в сторону и проследовал к своему столу.
— Ты мне, Степанович, не ответил, а зря, — саркастически заметил Скарабич. — Теперь я подсознательно на тебя зло затаю. И сожру тебя когда–нибудь… может, и сегодня, — он довольно заухал, глядя на осоловелого Авдеева. — Да, и вот еще что, пока ты перевариваешь это мое практически признание в содеянном, эдакое «Вы-с и убили!» в интерпретации столь модернистского толка, можно сказать, импликацию предзнания твоей скорой погибели… — он замолчал, потеряв мысль, тупо посмотрел на Авдеева, нахмурился, пригубил было чай, но, скривившись, отставил стакан, мрачно и гнусно причмокивая. — Так вот, тебя с утра искал Проскурня. Кажется, по–важному.
— Вот ты мне скажи, Скарабич, — пробурчал Авдеев, — ты же вроде не мальчик уже? И филфак закончил с красным, и аспирантуру осилил и преподавал даже… по слухам непроверенным. Отчего же ты такой…
— Мудак? Это ты хотел сказать, Степаныч? — Скарабич шумно отхлебнул чай и снова сморщился весь, как от зубной боли. — А может, это не я мудак, а мир такой мудацкий вокруг нас? Ну, будя! Как вернешься, я тебя угощу кое–чем, — он несколько развратно развязно подмигнул. — Остался у меня «Арарат», зальем твое горе. Все же мне тебя еще кушать вечером, так что, сам понимаешь, хоть выпьешь напоследок, — и он разразился чередой ухающих всхлипов.
Авдеев махнул рукой и вышел из кабинета.
Поднимаясь в кабинет главреда, он осторожно прислушивался к своему состоянию. Слова родного языка более не казались ему чужеродными, хандра прошла, и даже идиотская шутка Скарабича теперь казалась почти уместной.