Ударил колокол. Также гулко, низко и оглушающе, как и в прошлый раз. Недовольно скрипнув, атлант посмотрел в сторону особняка, призывавшего его к возвращению. Когда же он обернулся с высоко поднятой рукой, чтобы метнуть губительное копьё, то уже не нашёл меня, потому как в этот раз мне всё же хватило остатков ума не стоять на месте, а воспользоваться последним данным мне шансом и улизнуть через дыру в стене. У него более не было времени на мои поиски и устранение, так что он взял мёртвого раба за ногу и потащил его к особняку, не желая оставлять свидетельство своего явления в наш мир.
Мой прежний проблеск здравомыслия оказался весьма непродолжительным. Увиденное слишком потрясло мой разум, захватило меня, заразило неизвестной и, увы, неизлечимой душевной болезнью. Несмотря на очевидную опасность, нечто внутри меня стремилось последовать за атлантом, как если бы удары колокола взывали не только к нему, но и ко мне. Это был какой-то поразительный в своей чарующей силе гипноз, и я, не сумев побороть это иррациональное желание, побежал следом за охотником и его мёртвой ношей, оставлявшей на земле сверкающий, зловонный след. Сперва по садовым дорожкам, затем по каменным ступеням, через прихожую, и вот я уж стою на той мрачной лесной поляне, окружённый кровавыми деревьями и множеством неведомых чудищ, которые теперь стали ещё уродливее, ибо все картины особняка являли свой подлинный облик в промежутке между двумя боями курантов.
Полосы ртутной крови поднимались вверх по невидимым ступеням; я последовал за ними на второй этаж, чувствуя приступ дурноты, и пошёл по комнатам, старясь не смотреть по сторонам, чтобы окончательно не лишиться рассудка, узрев чудовищный мир атлантов во всей его красе. Размазанные пятна металлической крови стали моими верными провожатыми, и вскоре они вывели меня к ещё одной незримой лестнице. В особняке не было третьего этажа, но это не мешало её существованию, и она не вела в тупик. Эта лестница была похожа на первую, только подъём по ней казался ещё более крутым спуском. Каждый новый шаг наверх ощущался как прыжок с гималайских вершин в самую глубокую морскую расщелину. Голова кружилась так сильно, что я не смог устоять на ногах, и мне пришлось преодолевать это испытание на четвереньках, двигаясь не быстрее черепахи, удерживая в себе всё набегающие рвотные позывы.
На вершине лестнице меня ждала она — огромная и величественная тронная зала, своими размерами и роскошью превосходившая лучшие залы Зимнего дворца и всех прочих дворцов Европы. Это был один огромный механизм из шестерней, поршней, цепных ремней и неизвестных нашей науке движителей, между которыми возвышались резные колонны и статуи тёмных божеств. Всё это было создано из сверкающего золота и украшено чёрными вставками благородного мрамора. Но прекраснее всего были высокие врата, встроенные в дальнюю стену, где обыденно располагался царский престол. Их массивные, испещрённые причудливыми иероглифами створки постепенно закрывались. Это зрелище повергло меня в ужас, и сломив голову я ринулся вперёд, не желая быть оставленным по эту сторону. Да, в тот миг я был поистине безумен. Когда же до моей заветной цели оставалось всего несколько шагов, колокол издал свой последний, надрывистый крик, и врата резко сомкнулись. Состоявший из множества колец с насечками и символами замок завертелся, намертво блокируя вход и одновременно начиная обратный отсчёт до нового пришествия.
Я врезался лбом в дверные створки и отлетел назад. В отличие от всех прочих вещей в особняке эти врата были настоящими, выпуклыми и осязаемыми, они присутствовали в нашем мире, и точно такие же врата находились в мире атлантов, прокладывая тем самым колдовской мост. Боль от удара отрезвила меня, избавила от дьявольского наваждения, и я, крича и рыдая словно малое дитя, побежал прочь от этих едва не поглотивших меня дверей в Преисподнюю. Наверняка это была она. Действительное, отнюдь не метафорическое или образное место, которое прежде не раз являлось в видениях пророкам прошлого, но только мой дядя, вобравший в себя почти всю накопленную человечеством мудрость и соединивший её с тонким чутьём своего болезненного гения, смог узреть картину во всей её полноте и протянуть тем созданиям руку. Ему точно не было дела до последствий, до судьбы людского рода. Он делал это только для того, чтобы доказать самому себе, что для него не существовало никаких пределов и преград, будь то законы природы или начертавший их Бог. Дядя был готов без раздумий попереть их всех разом, без тени сожалений принести всех и всё в жертву своим ненасытным амбициям, с лёгким сердцем обречь весь мир на порабощение или гибель, а там уже будь что будет. И кажется… я начинаю его понимать…