Путь к свободе почти не отложился в моей памяти, или же нынче мой слабеющий, истерзанный кошмарами и призрачными наваждениями разум из последних сил вытесняет эти воспоминания, изолирует их от меня, но это лишь жалкая отсрочка неизбежного исхода. Хотя сейчас мне кажется, что на стене одной из комнат я заметил нечто, что напомнило мне одежду Саши, а может даже и его руку с обручальным кольцом, торчавшую из толпы бесовских существ, чьи серые тела внезапно окрасились в грязно-бордовый. Помочь ему я бы точно не смог. Всё было как в тумане, само бытие стало зыбким и эфемерным, и вот я уже лежу ничком на жёсткой и колючей каменной крошке, щедро рассыпанной на площадке перед особняком, мокрый как мышь и впервые в жизни страдая от тяжёлой отдышки. Мне стоило большого труда подняться на ноги, а после, шаркая словно хромой старик, дойти до комнатушки с припасами и рухнуть в кресло.
Не знаю, сколько времени я там просидел, уставившись перед собой мёртвым взглядом, не думая ни о чём, точно коматозный больной на постели в одинокой палате, но затем меня точно прошибло разрядом электричества. Я встрепенулся, и мой взгляд упал на топорик, которым мы прежде ломали мебель на дрова. Мне сразу стало ясно, в чём он должен был стать мне помощником. Взяв его в руки, я вышел в ночную тьму.
Агафья была в своей жалкой конуре. Она стояла на коленях перед красным углом с осквернёнными иконами и самозабвенно читала молитву, то и дело ударяя морщинистым челом о гнилые половицы. Я остановился в дверях, дабы подслушать, кому именно она возносила хвалу, кого просила о защите и покровительстве, кому изливала свою фанатичную и безумную любовь: забывшему об этом проклятом местечке Иисусу Христу или же её новым владыкам, менее человечным, но более близким, отзывчивым и щедрым. Однако всё, что я тогда расслышал, было невнятное, причмокивающее бормотание и повторяемое из раза в раз троекратное «Аминь». Кому бы она ни молилась, пресвятой Богородице или самому Люциферу, это бы не испортило моих намерений в отношение этого презренного существа.
Она родилась ещё до отмены крепостного права; с ранних лет её учили подавлять в себе волевые порывы, душить в себе свободного человека и беспрекословно подчиняться всякому приказу, невзирая на сопутствовавшие им унижения. Это стало её привычкой, а затем и самой сутью её жизни — служение кому-то выше её самой, в то время как ниже неё, безвольного раба, никого не существовало. Старые господа умерли, быть может, и её муж с детьми тоже отправились на встречу к апостолу Петру, если им прежде не удалось сбежать за тридевять земель. Милостивый Бог ей не отвечал, и она бездумно отдалась противным исчадиям Ада, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, боясь вольной жизни и непокорной мысли как огня.
Я сделал шаг вперёд. Половицы скрипнули, но Агафья не обратила на это внимания и продолжила читать свои кощунственные псалмы. То ли её молитвенный транс был столь глубок, что ничто внешнее не могло вырвать её из духовного омута, то ли она в миг поняла, что ей было суждено умереть, а потому продолжила читать молитву, вкладывая в этот последний акт религиозного таинства все душевные силы. Встав за её спиной и не чувствуя ничего кроме холодной, невозмутимой злобы, я взялся у самого хвоста топорища и сделал широкий замах…
Удар проржавевшего обуха ей пришёлся прямо по седому виску, едва покрытому жиденькими и сальными волосами. Старуха с глухим звуком упала на бок, и по гнилым доскам стала медленно растекаться тёмная кровь, отражая тусклое пламя одинокой лучины.
Хрупкие старческие кости разбились на множество осколков. Пускай в её черепе образовалась глубокая пробоина, а грудь перестала вздыматься от сиплых и тяжёлых вздохов, я ещё несколько минут простоял над её безвольным телом, желая удостовериться в её смерти. Слишком много невозможного уже произошло той ночью, так что было глупо исключать очередное чудо восстания из мёртвых. Но она была мертва. Я бросил окровавленный топор на пол, и пошёл к особняку.
Следующие несколько часов, отделявших меня от рассвета, я провёл, перенося всякий горючий хлам на лесную поляну особняка. Обеспокоенные атланты следили за каждым моим действием, показывали мне какие-то знаки, отдавали немые приказы, не имея возможности проникнуть в наш мир до перезарядки чудовищного механизма, но я продолжал своё чёрное дело, покуда парадная зала не оказалась завалена старым тряпьём, сломанной мебелью и развалившимися книгами. Тогда я вернулся в последний раз вместе с тяжёлым бидоном, чьи тонкие ручки больно впивались в мои побелевшие пальцы. Он был доверху заполнен керосином, который мы намеревались использовать для освещения, и я израсходовал его весь за раз, чтобы зажечь самый большой светильник в моей жизни.