Столь разительные перемены в душевном состоянии дяди не могли не отразиться и на его картинах, в которые он неизменно вкладывал эту самую несчастную и нечестивую душу. Техника по-прежнему оставалась выше всяких похвал, форма была совершенна, но прежний реализм в содержании полотен стал уступать место неуловимым абстракциям и чему-то вымышленному, но не сказочному, а кошмарному. Созданные в этот период работы с первого взгляда казались самыми обычными натюрмортами, портретами и пейзажами, но если человек смотрел на них слишком долго, то отдельные элементы, будь то листки деревьев, кружева на платье или брызги волн, начинали сливаться вместе, образуя новые линии, вычерчивая картину внутри картины. И это новое изображение было ещё более живым, ещё более реальным, чем первоначальное полотно, которое должно было служить убежищем для этой зловещей, неописуемой сущности, смотревшей на вас в ответ.
Неудивительно, что никто более не хотел покупать дядины картины, вешать их у себя в домах или выставлять в художественных галереях, так как их близкое присутствие не вызывало ничего иного, кроме гнетущего чувства преследования, ощущения постоянной близости чего-то опасного и вытекавшего из него желания бежать сломя голову. У дедушки эти картины тоже вызывали резкое отвращение, а потому он старался избавиться от них как можно скорее, уже не заботясь о наживе. В первое время он делал колоссальные скидки, отдавал полотна за бесценок или же вовсе даром, но даже при таких условиях покупателей не находилось, и дедушка предпринимал попытки уничтожить проклятые работы, однако дядя тоже претерпел полярное изменение чувств, и начал вставать на стражу своих новых детищ, повинуясь маниакальной привязанности. Он требовал не просто их сохранять, обшив бумагой и упрятав в закрома, а развешивать на стены особняка всем на обозрение, что дурно сказывалось на душевном покое всех его обитателей и даже тех дворовых, кто никогда не видел их на прямую, но лишь слышал об их существовании.
Как вы уже могли прежде догадаться, сам я не был свидетелем тех далёких событий и не имел сомнительного удовольствия общаться с безумным гением. Эту часть истории поведала мне матушка, которая в ту пору проживала в Санкт-Петербурге, обучаясь в женской гимназии, возвращаясь домой лишь во время каникул, а в остальное время общаясь с родителями через почтовое сообщение. Она слала письма раз в две-три недели, и если прежде ответы приходили в скором времени, то после помутнения дядиного рассудка, родители затягивали с этим делом на несколько недель, а затем и месяцев, притом содержание этих редких посланий становилось всё более отрывистым, сумбурным и непонятным, а заодно и коротким. Бабушка сухо рассказывала о прогрессе дядиного невроза, упоминала многочисленные ссоры между ним и дедушкой по поводу его новых картин, но при этом усердно игнорировала все вопросы мамы об этих работах, об их содержании, и постоянно жаловалась на самочувствие, своё и всех прочих домочадцев, описывая головокружения, тошноту, колющие боли в сердце и некоторых других органах, а также непроходящее ощущение чьего-то постоянного зловещего присутствия.
Матушка, конечно же, хотела приехать, увидеть всё собственными глазами, сорвав мучительный покров недосказанности и лжи, и попытаться усмирить брата, так как прежде он испытывал к ней некоторую благосклонность, пускай и совершенно ничтожную, но столь нетипичную для его отстранённой натуры. Тем не менее жизненные обстоятельства сложились таким образом, что она оказалась привязана к Петербургу, совершенно не имея возможности отправиться в родную губернию, ну, а затем было уже слишком поздно.
Её родители, мои бабушка и дедушка, скончались ранней весной 188* года с разницей в четыре дня, о чём ей сообщил наш дальний родственник, ибо жившему исключительно творческими порывами дяде некогда было написать сестрице и пары строк даже по такому существенному и деликатному поводу. Впрочем, дядя и в остальном оказался непоколебим в своих детских привычках, и не явился ни в церковь на отпевание, ни на похоронную церемонию и отказался проводить поминки, чем вызвал негодование всей родни, но никто и ничего не мог с этим поделать, так что в очередной раз всем оставалось довольствоваться одними лишь пустыми возмущениями.