По родительскому завещанию матушка получила пятьдесят тысяч рублей наследства, всё остальное состояние, включая поместье, отходило в полную собственность брата. Дом её не сильно волновал, ей больше нравилась кипучая жизнь столицы с её балами, спектаклями и светским обществом, чем тихое и размеренное существование в далёком уезде, тем более что к тому моменту мой отец, сын действительного статского советника, уже успел просить её руки и сердца, которое уже давно безраздельно принадлежало ему одному, так что её дальнейшая жизнь была вполне устроена и без этих пятидесяти тыщёнок, но маменька всё же хотела поговорить с Валентином и забрать кое-какие памятные безделушки, но сторожа, следуя дядиному наказу, не позволили ей ступить на землю усадьбы. Видимо он видел в ней не более чем назойливую помеху, желавшую отвлечь его от работы своей глупой болтовнёй и утомляющими нравоучениями. Маменька пыталась жаловаться в канцелярию и требовать, чтобы ей позволили войти в отчий дом, но толка из этого не вышло, так что ей не осталось ничего иного, как махнуть на всё рукой, и, пролив пару горьких слёз по утраченной семье, навсегда распрощаться с прошлым да уехать назад в Петербург к двоюродной тётке на проживание, чтобы спустя два месяца сыграть свадьбу с моим отцом.
Со дня своего отъезда из родных краёв матушка более не пыталась связаться с дядей, отрёкшись от него точно так же, как он это сделал с ней и всем остальным семейством, а заодно заперев все воспоминания о детстве и родителях в глубинах разума, чтобы они не ранили ей сердце снова и снова. Потому-то до моего пятнадцатилетия я вовсе не подозревал о том, что у меня имелся ещё один живой родственник по материнской линии, хотя их было так немного, что мне порой казалось, что маменька росла круглой сиротой, являясь последней представительницей угасшего графского рода. Как это обычно бывает, страшная тайна раскрылась совершенно случайно. На одном вечернем застолье у отставного генерала Владимира Е***ова маменька увидела на стене полотно в золочённом резном багете, на котором были изображены окутанные огнём и белыми клубами порохового дыма линейные корабли в самый разгар крупной морской битвы, вероятно Трафальгарского сражения. С первого взгляда она узнала в нём работу дядиной кисти, и хотя картина относилась к его раннему, лишённому мистической скверны творческому периоду, вещественное напоминание о тех далёких днях, расстроили ей все нервы, и матушка сильно перебрала с шампанским, так что по возвращении в наши квартиры она не смогла удержать развязавшийся язык и таки излила на меня всё, что успело сбродить в её истерзанной душе.
К величайшему моему стыду, я должен признаться, что в тот день я ей не поверил и даже малость посмеялся над её бабьими, суеверными россказнями, разумеется не в лицо, а уже лёжа в постели, воображая приукрашенные и полные наивного, столь типичного для юношей романтизма образы недопонятого, ранимого, а потому одинокого и отрешённого от бренного мира гения, противостоявшего приземлённой, упивающейся низменными страстями, лишённой хорошего вкуса и понимания тонких материй толпе. Эти мысли были моей позорной, но далеко не последней ошибкой.
Во многих отношениях я был вполне обыкновенным юношей, а потому таинственный и талантливый родственник высокого происхождения и значительного состояния не мог не возбудить во мне страстного, почти фанатичного любопытства к его персоне, и мне захотелось разузнать о нём как можно больше, дабы рано или поздно снискать с ним встречи. Начинать пришлось с малого, так как я не ведал о дяде ничего, кроме девичьей фамилии матушки, но и этого было предостаточно, чтобы, заявившись на какую-нибудь художественную выставку, навести знатоков на нужную мне тему. В большинстве своём они всеми возможными эпитетами восторженно нахваливали дядю, сравнивая его творения с лучшими работами живописцев прошлых веков, разумеется, отнюдь не в пользу последних. Однако все эти воздыхатели говорили о нём, как о давнем покойнике, как о сверхчеловечном герое мифической, небывалой старины, как о вспыхнувшей на небосклоне звезде, затмившей своим ослепительным и величественным сиянием все прочие светила, но столь же быстро и бесследно угасшей.