Следуя указаниям, мы отправились в дешёвую пивнушку на городской окраине, содержанием которой он и промышлял в последние месяцы. Заведение не пользовалось успехом среди простого люда, так что дела его шли худо, а появление прилично одетых людей на пороге сперва вызвало у него лишь тревогу, так как он принял нас за чинуш из управы, но, когда мы рассказали ему об истинных целях нашего визита, он, в отличие от всех прочих горожан, не стал избегать общения, а смиренно принял нас и отвёл в дальнюю комнату, чтобы мы могли говорить без лишних ушей.
Выглядел он весьма нездоровым, угрюмым и поникшим, словно на шее у него висела дюжина пудов чугунных цепей. Голос его был тихим и сипящим, а глаза беспокойно бегали по стенам и нашим телам, ни на чём подолгу не задерживаясь, словно он боялся разглядеть окружение более чётко. Тогда мне показалось это странным, но теперь я и сам не могу задержать взгляд на чём-нибудь дольше пяти секунд. Даже писать становится тяжело, ведь не успею я поставить точку в конце предложения, как витые строки чернил оживают и начинают смотреть на меня, тихо перешёптываясь между собой, уговаривая меня соединить их в единый узор, лишить их уродства разделения, вернуть им утраченную полноценность… (конец абзаца был густо заштрихован, так что прочитать написанное оказалось невозможно).
Полученные от Дмитро сведения сильно меня расстроили. Оказалось, что многое изменилось с тех пор, как я вёл переписку с местными родственниками, в которой они мне рассказывали о процветании поместья. Само хозяйство велось с переменном успехом, во многом завися от выпавшей в каждом году погоды; периоды плодородия сменялись страшными неурожаями, но эти колебания вполне себе компенсировались процентами с денег, выданных прежде под рост мелким ремесленникам и крестьянам, а также некоторыми сбережениями, лежавшими в банковской кассе. Им бы не грозило никакого разорения, но дядины аппетиты внезапно стали расти. Его творчество требовало всё больших вложений: больше красок неизменно высочайшего качества, больше кистей, больше масла, сусального золота, лаков и вёдра извести, как если бы он решил переустроить особняк, вот только никаких строительных работников он к себе не просил. К тому же дядя после многолетнего перерыва вернулся к чтению книг, однако с тех пор его вкусы сильно переменились, и его более не интересовали свеженапечатанные энциклопедии и справочники с передовыми открытиями наук. Отныне он охотился за какими-то особо редкими томами, написанными на мёртвых языках. У него не было иной связи с внешним миром, как через Дмитро, которого он к тому времени уже отказывался впускать в дом дальше прихожей и общаться с ним напрямую. Дядя просто оставлял для него стопку письменных указаний, среди которых были и такие, которые приказывали отправить заграницу запечатанное письмо, а, получив ответ, уплатить указанную в переводном векселе сумму, какой бы она не оказалась.
Растраты на эти древние, пыльные манускрипты были колоссальными, но дяде было плевать на любые возражения и уговоры. Он грозился, что если Дмитро не исполнит его волю, то будет уволен, а дядя найдёт себе нового приказчика, так что малорусский турок послушно закладывал, а затем и вовсе продавал пахотные земли, брал деньги из банка и изымал имущество у должников для последующей продажи. В пару коротких лет все прежние, нажитые многими поколениями семейные богатства истлели во исполнение капризов безумца. Осталось только само поместье, родовое гнездо, которое пришло в полное запустение и обезлюдело, если не считать самого дяди и дворовой бабки лет шестидесяти.
Она была той, кто первой обнаружила, или вернее будет сказать, заподозрила дядину смерть, заметив, что он перестал кушать приносимую в прихожую пищу, но ей пришлось ещё ждать несколько дней пока Дмитро не приехал в усадьбу, следуя сложившейся договорённости и некой жизненной безысходности. Его и прежде не особо жаловали за его смуглую южную породу, ну а сношения с моим бесноватым дядей окончательно превратили его в изгоя, которого многие простые люди считали заправским колдуном, за что он не единожды был бит, а на воротах его дома регулярно появлялись ругательные надписи и угрозы будущих расправ. Дядя же продолжал ему платить за услуги золотом и серебром, которое ещё оставалось у него где-то в закромах.