ный стон. У меня темнеет в глазах. - Том... - Замолчи. Я вдруг понимаю, что молчать невозможно. Это самое трудное, труднее только не толкаться бёдрами о чужие. В комнате жгучее напряжение, наши запахи, жар. Коснись меня. - Ни звука, пока я не скажу. Коснись меня, Хиддлстон. Живот напряжён, тянет вниз сладко и тяжело. Я давно не смотрю, запрокинув голову ему на плечо, сквозь его рубашку чувствую мускулы, окрепшие от возбуждения, каменные. Он становится яростней, переходит на боль, едва ощутимую в наслаждении, пропускает соски между пальцев... - Я сказал замолчать. Это не может быть Том с такой сталью. Но страшнее всего руки, которые он отвёл от меня в тот момент, когда я застонала. Не чувствовать его совсем - невозможно, до слёз неприятно. - Нет-нет-нет, - я ухватила его за горячую шею, а он не дотронулся до меня. Моё дыхание оглушало эту молчаливую комнату. Том ничего не делал, издевался, глядя, как я притираюсь к нему, не смея больше ослушаться - не касаясь себя сама, ожидая его. Завися. Под моими пальцами бьётся пульс. Он освободился и, наконец, появился из-за спины, встал напротив. Я аккуратно опускала руки вдоль тела, не смея оторвать глаз - он был возбуждён до предела. До желания сорваться, как зверь, с цепи, до налившегося чернотой взгляда. Его губы были поджаты, сложились в тонкую линию. Каким-то резким, отрывистым движением он опустился передо мной, цепляясь пальцами за бельё, потянул его вниз, а лицом стал так близко, будто хотел поцеловать в самый низ живота - но не хотел, а только дразнил, нагревая кожу возле пупка, почти касаясь губами... Многое забывалось, как только происходило. Он делал что-то ещё, играл, доводил недоласками-недокасаниями до молитв. И не сразу взялся за накрахмаленную манжету и начал расстёгивать её. Том говорил, не глядя на меня, словно пренебрегая: - Ложись. И я откидываюсь назад, чтобы не потянуться к себе, руками хватаюсь за простынь. Крепче сжимаю зубы, чтобы не вырвалось звуков и слов, наполняющих рот. Откидываюсь на локти и вижу, как он продолжает расстёгивать пуговицы. Меня будто нет, он не смотрит и не торопится, а когда, наконец, смотрит, то мне хочется умолять. Зрачок матово поблёскивает - хищно. - Покажи себя, - и он не просит. Сегодня вечером он не просит, а даёт указания. Небрежно, скрываясь, играя. Я уже уплываю куда-то, когда откидываюсь совсем, пьяная, сквозь ресницы смотрю в потолок, а он, всё также расстёгивая пуговицы на манжетах, смотрит на то, как я развожу ноги. Бесстыдно, подрагивая. Сложно держать их, согнутые, но чувство открытия будоражит. Остатки разума останавливают меня и стесняют, я развожу их не до конца. - Шире. От голоса в паху начинает пульсировать. Я послушно раскрываюсь для него, не выдерживаю - выгибаюсь, зажмуриваюсь, дёргаю пальцами. Словно уловив моё желание, он отрезает: - Не смей трогать себя. Только я могу делать это. Шире. Показывать так - безумно. Умопомрачительно. Есть что-то потаённо-страстное в предложении самого себя. Сквозь свои шумные вдохи-выдохи ловлю каждый звук: как он снимает рубашку, расстёгивает ремень брюк, наверное, верхнюю пуговицу, молнию. Я не знаю, что заставляет меня терпеть: хочется выть, стонать, плакать. Чёртову ладонь на меня. Губы - туда же, туда же взгляд, всё своё тело. Положи сверху, накрой, надави. Забери меня. Он в брюках. В брюках тёмно-синего цвета, идеально сидящих, с шёлковым переливом. Что угодно за голое тело - а он в брюках; наклоняется, нависает, почти ложится, но не касается. Я чувствую, как близка ширинка, гладкая ткань, натянутая и горячая, но не могу дотянуться. Губы в сантиметре ото рта, дыхание бьётся то с одной стороны, то с другой, я глотаю его жадно, ведя головой следом, изгибаясь - а он не целует. Водит рядом, стоит изогнуться - изгибается сам, уходит. А когда сдаюсь, подчиняюсь - опускается низко, как гора, обдаёт жаром. Верхняя губа чуть вздёрнута, словно Том показывает клыки - хочет впиться в меня голодным глотком. Чувствую свою грань. - Можешь, - сквозь пелену слышу я, и тут же выдыхаю стон, давно рвавшийся из груди. Он почти долгий, он почти не прекращается, пока Том заходит, двигается во мне. Его рот горчит, пахнет виски - он опускается на мой рывком. Внутри тесно, горячо, влажно и скользко. И глубоко. Меня начинает сжимать изнутри почти сразу, духота наваливается тяжёлой стеной, давит к кровати - жутко. Я о чём-то прошу, хочу уйти, избежать девятого вала; Том пропадает из комнаты. Вслед за ним пропадает всё остальное. И скручивает, бьёт, уносит в такое наслаждение, что я не хочу возвращаться - а возвращаюсь, наверное, через минуту, содрогаясь и плача. Многим позже, когда он отдыхает рядом, а меня отпускают последние отголоски, его ладонь оглаживает меня. Том говорит этим, что всё хорошо, что он любит, наслаждается мной. Сложно представить, как одно движение рассказывает о том, что описывают собраниями сочинений. Мы молчим, бездумно-устало. Я, наконец, ощущаю предметы вокруг, моя голова приплывает на место. Только продолжает томно тянуть, бить в паху - это был какой-то другой оргазм, раз моё тело так реагирует. Впервые в жизни. И от кого? От человека со взглядом злодея. Наверное, я слишком хорошая девочка, раз тянусь к плохим парням. - Нет. - Я успокою, дарлинг, - на выдохе говорит мой Том, кажется, зная моё тело гораздо лучше меня. Говорит своим бархатным тёплым голосом. И я отпускаю его ладонь только поэтому - она скользит вниз. Когда его пальцы касаются, я дёргаюсь, как от удара, меня прошибает, я хочу вновь заплакать, но он успокаивает поцелуями и трогает мягко, аккуратно, приучая к себе - очень скоро я перестаю напрягаться, только продолжает дрожать в паху. - Вот так, умница... И потом успокаивается совсем. Нет, Том успокаивает совсем, как волшебник. Я всё ещё крепко впиваюсь в его предплечье, но уже проваливаюсь в сон, настигающий меня в этих лёгких ленивых ласках.