— Спасибо, сэр, — ответил он, инстинктивно понимая, что стоящий перед ним человек обладает огромным авторитетом.
— Профессор Малик де Вер, директор Хогвартса, — представил его Сахиби. — Под его руководством школа вступает в новую эру, и ты будешь одним из первых учеников, которые полностью ощутят преимущества этих изменений.
Малик улыбнулся, и его улыбка была одновременно доброй и несущей оттенок чего-то иного — чего-то, выходящего за рамки обычного человеческого понимания.
— Идём, Гарри, — сказал он. — Тебя ждёт знакомство с замком, с преподавателями и, конечно, с другими студентами, которые, как и ты, прибыли сюда раньше обычного начала учебного года, чтобы лучше адаптироваться к новой программе.
Когда они направились вглубь замка, Сахиби и Беллатрикс обменялись удовлетворёнными взглядами. Ещё один важный шаг на пути к полной трансформации был сделан. Гарри Поттер, один из самых могущественных юных волшебников этого поколения, теперь находился там, где его магическое ядро могло развиваться под бдительным руководством адептов Инферно.
И когда придёт время, он станет одним из ключевых проводников новой силы в этот мир — мост между старой магией, основанной на заклинаниях и палочках, и новой, текущей свободно, как сама мысль, не знающей преград и ограничений.
Процесс адаптации уже начался.
Глава 17
Ночь окутала Ватикан мягким бархатом. В личных покоях Папы Римского было тихо, лишь изредка тишину нарушало тяжёлое дыхание пожилого человека, лежащего на широкой кровати. Верховный понтифик знал, что его время подходит к концу. Лучшие врачи говорили об этом шёпотом, но он читал правду в их глазах. Его сердце, служившее Церкви столько десятилетий, готовилось к последнему удару.
Он не боялся смерти. Вся его жизнь была подготовкой к встрече с Создателем. И всё же лёгкая грусть охватывала его при мысли о том, сколько ещё он мог бы сделать для церкви, для мира, для паствы, вверенной его попечению.
Когда часы в коридоре пробили полночь, он почувствовал странное изменение в воздухе. Комната словно наполнилась едва уловимым ароматом, напоминающим смесь ладана и горного снега. Температура заметно снизилась, и на оконных стёклах начали появляться причудливые узоры морозного инея, хотя на дворе стоял тёплый сентябрь.
— Кто здесь? — спросил понтифик, приподнимаясь на подушках. Его голос, обычно слабый в последние недели, прозвучал на удивление твёрдо.
— Тот, кого вы ждали, Святейшество, — ответил мелодичный голос, казалось, заполнивший всю комнату, хотя звучал негромко.
В центре покоев начало формироваться свечение — сначала слабое, затем всё более интенсивное, принимающее очертания высокой фигуры. Когда свет немного угас, перед Папой предстало существо поразительной красоты — высокое, с совершенными чертами лица, облачённое в одеяния цвета молочного жемчуга. За его спиной раскинулись величественные крылья, сотканные, казалось, из чистого света. Но самыми удивительными были глаза существа — глубокие, шартрезового цвета, в которых читалась мудрость, не принадлежащая этому миру.
— Азраил, — прошептал понтифик, узнавая в пришельце архангела смерти из древних текстов. — Ты пришёл за мной.
Малик, принявший облик ангела, позволил себе мягкую улыбку. Ему нравилась восприимчивость этого человека, его способность принимать необычное без страха, с достоинством, присущим истинно великим душам.
— Я пришёл к вам, Святейшество, — мягко поправил он. — Но не за вами. Во всяком случае, пока.
Папа внимательно изучал пришельца. Долгие годы службы и глубокая духовная практика развили в нём особую чувствительность к нюансам невидимого мира.
— Ты не тот, за кого себя выдаёшь, — сказал он после долгой паузы. — В тебе есть… иное.
Малик склонил голову в знак уважения к проницательности собеседника.
— Верно, Святейшество. Я не Азраил, хотя в некотором смысле выполняю схожую функцию. Я — предвестник трансформации, посланник нового мира, который приходит на смену старому. Моё имя не имеет значения, но если вам нужно как-то ко мне обращаться, можете называть меня Малик.
— Малик, — повторил понтифик. — «Король» на арабском. Весьма претенциозно для… кого? Ангела? Демона? Или чего-то, что наша теология ещё не определила?