- Знойные папоротники и для меня в диковинку. Всю жизнь летаю над Мерзкой Диагональю.
Цольга кивнула, хлебнув из фляжки.
- Да, тлопики – это сказочно. Ха, по твоим словам получается, тебе по дюше больше Пояс Местлеля. По дюше больше с квиззами, а не с моими воевать!
Я рассмеялся.
- Над Барахолкой холодно.
- И млачно, блин.
Я смотрел на неё и готовился спросить.
- Цольга, а… почему? Почему ты не с Зумзацх? Такой стрелок, как ты, я уверен, в любом отряде на вес золота.
- А ты почемю не с Цалством?
Эх, да, тупой вопрос. Зря я рот открыл.
- Такой холоший, дисци… дисциплинилованный, блин, солдат… Ответ очевиден. Мы плосто не с ними.
Я вздохнул.
- Ты там какюю-то лялю полюбил не тю, а я…
Цольга посмотрела на фляжку. Перевернула. Всё, выпили.
- ... я пюста.
Я нахмурился.
Цольга всматривалась в лес впереди.
- Стлелков и без меня хватает. Мне же всегда одна долога была – в Зюгласку.
Зуграска… Ох, ужас… Место тьмы, порока, зла. Бордель на «фирме», как называют Большую Барахолку сами зумзацх.
- В… - оторопел я.
Цольга вздохнула на этот раз. Я задел её за прошлое. Она не любит рассказывать, это точно.
- Гоблинши должны ложать, Кюсок. Создавать зюмзацх, как зайчихи зайчиков, блин. Мы такие мастелицы плеваться себе подобными. Смешно, вы, «кюколки», всё выгоняете себе подобных, а мы штампюем. Сами сдохнют, лишь штюлвал или лючкю юплавления возьмют. Нас всегда много. Но то всё пални, а девочки… Девочки – это лишь появление инстлюмента для плодолжения лаботы конвейла, блин. На благо сплоса и пледложения! Хи-хи.
Она посмотрела на меня, но её язвительная речь меня не воодушевила хихикать.
- Но, причём здесь?..
- Я же, лапка, пюста. Я - блакованный инстлюментик. Недоделочка. Бесполезочка. Я бесплодна.
Я застыл. Мне стало неудобно слышать такие подробности. Ведь это не моё дело.
Цольга улыбнулась широко. Ей понравилось моё смущение.
- Ой, да ладно, не надо только этих ваших галантных хленей влоде «плостите великодюшно, это невежливо с моей столоны вот так допытываться…». Я бесплодна, Кюсок. Но симпатичная. Даже человечки часто облизюются. Поэтомю меня кюпила Зюгласка.
- Но, как же твои родители…
Цольга засмеялась, засмеялась грустно.
- Ты и плавда летал над, а не в Балахолкю. Моя, как это на «кюкольном»…
- Мама?
- Да, «мама»! Мамам делают, они ложают. Нас было тлидцать коконов в одню ночь лождено. Всех мама ласплодала за день. Я была единственной девочкой. Она меня себе оставила. Так плосто доход удвоился бы, когда я подлосла б. Я подлосла. И хел! Пюстая. Впелвые с зюмзацх такое! Но симпатичная! Плавда?
Я кивнул.
- Вот за меня маме и пледложили золотисом кючю! Сама Зюгласка! Я её юмоляла. Я не хотела. Я хотела быть свободной. Я жаждала летать. Смотлела на Плопасть, на самолёты… Моя пюстота подалила мне возможность не быть «фелмой» для гоблинов. Но мама очень любила золотисик. Сделать меня «иглюшкой» оказалось ещё и выгоднее, чем «фелмой».
Я слушал с замиранием в сердце. Как не повторял я про себя, что речь о зумзацх, о чуждых существах… Но… Цольга доказала по-настоящему, и мне уже не раз в том числе, что она не наложница, не куртизанка. Она – солдат. Возможно, один из самых лучших среди зумзацх.
- Но Зюгласка пошла в жопю! Я свалила. Навсегда.
- А мама?
- Они кинюли её в Плопасть. Хозяйка этого тлаходлома лично это сделала. За налюшение сделки. Но моё «назначение», блин, никто не отменял. Плилети я на «филму», и меня ждёт «счастливая» жизнь в оклюжении свелкающего мламола и гобеленов лючной лаботы. Жизнь дивы Зюгласки…
Я сжал её плечо. Она похлопала меня по руке.
- Ого, плиятно.
Я улыбнулся.
Решил сменить тему.
Достал карту.