А случилось все так. Мать уже три месяца, как померла, осень была, помню, несу лавочнику яйца. Навстречу Маруда, под мышкой столик маленький. Поманил меня, я подошел, благо зла долго не держу. «Иди, — говорит, — ко мне. Мне мальчик нужен. Полтинник в день положу». Пятьдесят копеек по тому времени немалые деньги были, в особенности для мальца моих лет. «А у тебя есть мальчик», — отвечаю. «Прогнал, говорит, деньги воровал». Парня того я знал, и службу его у Маруды тоже.
Столик, который Маруда нес, был для игры. На нем было нарисовано шесть квадратов. В каждом квадрате — точки: в первом — одна, во втором — две, в третьем — три и так до шести, как на игральных костях. Каждая точка звалась по-своему: як, ду, сэ, чар, пандж, шаш '. Маруда приходил со своим столиком на базар, ставил его, где народу побольше, мальчик брал чашку с блюдцем, чашку ставил вверх дном, под чашкой — кости. Маруда кричит:
— Пятак поставишь — два возьмешь, повезет — двугривенный унесешь.
Вокруг столика — толпа. Скажем, кто-нибудь пятак положит на квадрат «як»— мальчик встряхнет чашку с блюдцем, кости перемешает, поднимет чашку. На одной кости, скажем, «як», владелец пятака получает гривенник; на обеих костях «як»— Маруда выкладывает двугривенный, а если ни на одной «яка» нет, пятак доставался Маруде. Парнишка рассказывал, бывали дни, Маруда по пятнадцать рублей уносил с базара, а в другой раз пятерку едва набирал.
Обрадовался я словам Маруды — дальше некуда. Уж как я завидовал мальчишке-подручному: встряхнет чашку, застучат костяшки, а у меня сердце сжимается — тащись домой, кукуй в пустом углу. Несчастней меня никого на свете не было. Как тут было не согласиться! Я сказал Маруде, что сейчас сбегаю к лавочнику, отдам яйца — и к нему.
Время шло, и однажды Лука спросил меня, где это я пропадаю. Я сказал, что работаю у Маруды. Лука задумался, но больше ни о чем не спрашивал. Дня через три после этого разговора хозяин послал меня разменять трешку. Я побежал в шапочный ряд, он был к нам поближе. Шапочным делом занимались обычно грузины. Я вбежал в мастерскую шапочника и увидел Луку. Он стоял спиной к входу и наблюдал за игрой в нарды. Пока шапочник, звали его Гедеван, разбивал мне трояк, игра закончилась и игроки поднялись. Первый, в черной чохе, был черкес Махмуд; второго, Селима, я тоже знал, он торговал бочками. Селим-бочар вытащил из кармана ворох денег и стал их разбирать бумажка к бумажке. Трешку мою уже разменяли, но — и сейчас помню — ноги у меня как примерзли к полу: столько денег я в жизни не видывал. Селим сложил деньги, перегнул пачку посередине, положил в карман, снял пояс и, швырнув на нарды, стал заправлять одежду.
— Бери кости, Селим! — услышал я голос Луки.
— Это еще зачем? — .спросил он, улыбаясь.
— Бери, тебе говорят!
Селим подпоясался, взял кости и подбросил их на ладони:
— Взял, ну и что?
— Метни шестерку!
Бочар положил кости на доску.
— Иди и займись своим делом! — Он помахал рукой перед самым носом Луки.
Лука выхватил из-за пазухи револьвер, взвел курок и, наставив дуло на Селима, велел ему сесть. Селим понял, что шутки плохи, и опустился на стул, побледнев смертельно.
В мастерской стало тихо.
— Бери кости, — процедил Лука. — Шестерку мечи, шестерку!
Селим взял кости, перемешал их — странно как-то делал он это, — бросил кости на доску. И правда, выпала шестерка.
— Возьми еще раз и метни четверку, — сказал Лука.
Селим был бледен, на лбу — пот, глаза — злые-презлые.
— Мечи, мечи, — повторил Лука. — Четверку метни! Метнул четверку.
— Теперь вынь деньги и отдай Махмуду!
Селим выжидал.
Ждал и Лука. Селим покосился на дуло револьвера, почти прижатое к его груди, вытащил деньги и бросил их на доску.
— Забирай свои, — сказал Лука Махмуду.
Черкес отсчитал деньги, добрых три четверти забрал, остальные бросил обратно.
Молчали долго.
— Почему отнял? — тихо спросил Селим.
— Обманом выиграл!
— Каждый делает, что ему хочется, — сказал Селим. — Я играю в нарды.
— Я сделал, что мне захотелось, — сказал Лука. — Отнял у тебя, отдал ему!
Селим пошел к выходу. У порога обернулся:
— Хочешь показать, какой ты смелый?.. И так знаем. Врать не буду — таких не много встречал.
— Зато таких, как ты, много. А я — никакой. И смелостью не кичусь.
— И здесь ты прав, Дата, — Селим не переступал порога, — таких, как я, много, вся наша земля. В твои годы я был такой же, может, немного похуже. Возраст свое берет. Отказался я менять этот мир. Торгую бочками. Мир, — он кивнул на Махмуда, — из таких вот состоит. Не исправишь. Знает — у меня не выиграть, а играть садится. Не сегодня, так завтра опять мне проиграет. Почему? Надеется выиграть, жадный очень.