— Гм, — задумчиво сказал Евгений, — иногда в твоих словах, Гретхен, есть что-то удивительное и странное. Я точно знаю, что именно ты хочешь сказать, и все же не вполне понимаю, что ты сказала. Но это ни в коей мере не умаляет достоинства науки ботаники, и, даже если твоя подружка Розхен зовется теперь барышней Розалиндой, тебе придется все-таки постараться запомнить, как зовутся твои любимые цветочки в прекрасном ученом мире. Используй мои уроки! А теперь, моя милая девочка, обратимся к гиацинтам! Подвинь-ка поближе к свету Og roi de Buzan и Gloria solis. А вот Péruque quarrée уже не обещает нам ничего хорошего. «Эмилий, граф Бюренский», что так щедро цвел в декабре, уже устал и долго не протянет, а «Пастор Фидо» — напротив, еще многое нам сулит. «Хуго Гроция» можешь смело полить, у него теперь самый рост.
Щеки Гретхен вновь запылали, когда Евгений назвал ее своей милой девочкой, и, радостная и веселая, она принялась усердно исполнять все, что он ей велел; тут в оранжерею вошла профессорша Хельмс. Евгений тотчас обратил ее внимание на то, как прекрасно начинается пора весеннего цветения, и особенно похвалил пышно расцветший Amaryllis reginae, который покойный профессор ценил даже больше Amaryllis formosissima, по каковой причине Евгений всячески холит и лелеет этот цветок в память о своем незабвенном учителе и друге.
— У вас добрая детская душа, милый господин Евгений, — растроганно сказала профессорша. — Ни одного из своих учеников, приходивших к нам в дом, мой покойный муж не ценил так высоко, как вас, и не любил такой отцовской любовью. И никто, кроме вас, не понимал так хорошо моего Хельмса, никто так не сроднился с ним душой, не проник так глубоко в суть и особенности его любимой науки. «Юный Евгений, — так обычно говаривал Хельмс, — верный, благочестивый ученик, поэтому его так любят все травы, цветы и деревья и так хорошо растут под его неусыпным присмотром. Враждебный, строптивый и нечестивый дух, то есть сатана, может посеять лишь сорную траву, которая, буйно разрастаясь, будет убивать своим ядовитым дыханием Божьих детишек». «Божьими детишками» называл профессор свои любимые цветы.
В глазах Евгения блеснули слезы.
— Это так, дорогая, высокочтимая госпожа профессорша, — заверил он, — и я буду стараться сохранить верность этой благочестивой любви. И пусть во всем великолепии цветет и произрастает наш прекрасный сад — храм моего учителя, моего отца, а уж я буду заботиться о нем, покуда во мне будет теплиться хоть искра жизни. Если вы позволите, госпожа профессорша, я хотел бы поселиться в той маленькой комнатке возле оранжереи, в которой так часто жил господин профессор, поскольку здесь мне будет легче и удобнее за всем наблюдать.
— Именно по этой причине, — ответила профессорша, — именно поэтому у меня так тяжело на душе, ведь очень скоро всей этой красоте придет конец. Как вам известно, Евгений, я имею некоторый опыт по уходу за растениями и не совсем чужда любимой науке моего покойного мужа. Но, праведный Боже, разве такая пожилая женщина, как я, сможет за всем уследить, разве она сравнится с молодым здоровым мужчиной, даже если у нее достаточно любви и усердия? И все же пришла пора нам расстаться, дорогой господин Евгений…
— Как?! — в ужасе вскричал молодой человек. — Вы меня прогоняете, госпожа профессорша?..
— Ступай в дом, — сказала профессорша, обращаясь к Гретхен, — ступай в дом, милая Гретхен, и принеси мне мою теплую шаль, здесь становится прохладно!
Когда Гретхен вышла, профессорша заговорила очень серьезно:
— Ваше счастье, милый Евгений, что вы слишком чистый, слишком неопытный и благородный юноша, так что, возможно, вы даже не сразу поймете то, что я должна вам сказать. Мне уже скоро шестьдесят, а вам едва минуло двадцать четыре: поверьте, я вполне могла бы быть вашей бабушкой. Будь мы связаны такими родственными узами, наша совместная жизнь была бы оправдана и освящена в глазах людей. Но отравленные стрелы мирской клеветы не пощадят даже матрону, чья жизнь всегда была безупречна, а злых языков на свете хватает, так что, как это ни абсурдно звучит, ваше пребывание в моем доме может стать поводом для отвратительных сплетен и подлых насмешек. Еще более, чем на меня, эта злоба обрушится на вас, милый Евгений, а посему необходимо, чтобы вы покинули мой дом. Я буду и впредь, как собственного сына, поддерживать вас на вашем жизненном пути, я бы делала это и в том случае, если бы меня самым недвусмысленным образом не обязал к этому мой дорогой Хельмс. Вы и Гретхен — вы оба были и навсегда останетесь моими любимыми детьми.