Владимир Калашников
«…ДАВАЙ БУДЕМ МУЧИТЬ МАМОЧКУ!!!»
— …А теперь мы будем мучить маму!.. — многообещающе сказал папа. Таким тоном, будто делал приятный сюрприз.
Так оно, собственно, и было.
— А-а-а! Как я люблю мамочку! Давай!.. Давай скорее!!! — малютка лет шести-семи запрыгала, захлопала в ладоши, вскинув руки над головой. Отец знал, что всё это притворство, что вся радость наиграна, хоть и прячет под собой настоящую, но совсем иного рода радость — ту, свет которой иногда прорывается злобными искорками в глазах. Но даже эти искорки были столь лицемерными, что никто другой не понял бы истинный их смысл — только он, видевший подобное не раз в глазах её матери.
— Ну, бери трубку! — тем не менее улыбнулся молодой ещё папа.
Девочка прижала к уху трубку, улыбалась во всю ширь, точь-в-точь как мама, даже похоже щёлкала мелкими кривыми зубками от нетерпения. Когда же прервутся эти проклятущие гудки, и раздастся наконец ставший уже почти родным голос!..
Марвин откинулся в кресле, перебросив ногу за ногу. Рассматривал огонёк на конце сигары, пробирающийся вглубь цилиндра из листьев, пожирающий начинку. Медленно, но неумолимо превращающий её в прах. Краем глаза поглядывал за дочкой. Семь лет уже, такая умная, самостоятельная, — поневоле, ведь пришлось без матери жить. Пока без матери.
Вот лицо девочки озарилось улыбкой. Значит…
— Здравствуй, мамочка! — протянула дочка голосом, сразу ставшим таким наивным.
Молодой человек расплылся в удовлетворённой улыбке, качнул головой, будто в очередной раз подтвердились какие-то внутренние догадки. Точно, вся в маму, та же щёлочь плещется внутри, иногда приобретает привкус невинности, — мнимый, естественно. Как и в отношении всех прочих «хороших» эпитетов, которыми старушка в выцветшей джинсовой куртке и с ярким гребешком на лысой голове может наградить на улице милого ребёночка, пухленькую малышку с золотистыми волосиками. Правда, в ответ такая неосторожная доброжелательница может получить и проклятие… И поверит в то, что не ослышалась, лишь когда обещание, что родственники найдут её обескровленный труп в реке вырвется из маленького ротика в третий раз.
— Она опять бросила трубку… — разочарованно протянула девочка.
— Ты же знаешь нашу маму, — успокаивающе сказал папа. — Она всегда так делает. Отключает телефон, молчит, отворачивается… Но никогда не может молчать долго — как и во всяком живом существе, слова в ней накапливаются. А потом прорывают плотину отчуждения.
Её дамба уже треснула с гребня до основания, скрытого толщей подспудных фобий и комплексов, непризнанных их хозяйкой.
Ведь поднимает же она каждый раз трубку…
Марвин глубоко затянулся, прерывисто выпустил вверх клуб дыма через сжатые зубы. За один вдох сигара стала короче на ноготь, огонь просочился меж листьев ещё дальше.
— Я так соскучилась по тебе…
Внезапные далёкие-далёкие гудки, и клацанье рычагов. И быстрый перестук — это маленькие пальчики с чёрными ноготочками набирают уже вцепившийся в память номер.
— Папа говорит, что я похожа на тебя, милая мамочка…
Вновь щёлканье, «милая мамочка» опять бросила трубку. И те же звуки, те же промежутки между ними в доли секунды, пока указательный пальчик отрывается от кнопки, а безымянный стремится коснуться другой.
— Мама, я тебя очень люблю…
Мама не желает слушать признания призрака, голос и интонации которого ничем не отличаются от её собственных. И потому вновь быстрый набор заученного за месяцы телефонных монологов номера.
— Мама, почему ты никогда не целуешь меня…
На том конце провода уже не сбрасывали звонки, как вначале, в первые дни, теперь поднимали трубку и опускали на рычаги, лишь выслушав первую фразу.
Пепел с сигары, обуглившаяся оболочка вокруг превратившегося в невесомый прах табака, осыпался от неосторожного движения на полированную поверхность столика, совсем рядом с пепельницей.
В этот момент девочка неожиданно замолчала, и отец повернулся к ней, поняв, что дочка прислушивается к голосу, молчавшему прежде.
Вот и выгорела сердцевинка Антуанетты, её молчание, вот и не выдержала она наконец.
Девочка щёлкнула рычажком на аппарате, включая громкую связь. Её ошибка, хоть и желала сделать ему приятное. Это лишало его возможности подсказывать нужные слова, ведь они мало ещё обговаривали возможные диалоги, он считал, что женщина продержит свой обет молчания ещё некоторое время.
А может дочка специально включила громкую связь — чтобы вести беседу самой, как ей заблагорассудится. И ведь не в чём будет упрекнуть, всё оправдано — он не может промолвить ни слова, чтоб его не услышали, не может даже встать без шума, чтобы отключить громкую связь, и ей придётся выкручиваться самой. Быть может, и спиной стоит к нему, чтобы не видеть знаков, если он начнёт их подавать?