Судьба словно решила предельно унизить его, дать испить до дна чашу страданий, показать ему все его ничтожество. Несколько дней в яме скапливалась вода, теперь она испарилась, и дно было покрыто грязной жижей… Он упал в грязь и долго барахтался в ней, как в мягкой постели, даже не сознавая, где находится. Наконец, пришел в себя и кое-как выбрался из ямы, забыв там шапку. Хан шел с обнаженной головой. Во тьме его сознания и памяти тускло светилась лишь одна точка — гарем…
XXVI
Выбравшись из ямы, хан, спотыкаясь, с трудом побрел дальше. Он находился в полузабытьи, в том бредовом состоянии, когда мысль спит и бодрствует лишь воображение. Все, что он видел, как в фантастическом сне, оставляло на него мгновенное впечатление и тут же забывалось. Он больше не слышал грохота пушек, громких возгласов, воплей объятой ужасом толпы. До его ушей долетали лишь неопределенные, лишенные конкретного смысла звуки, которые исчезали, точно дуновение ветерка. Не замечал он и пожара, охватившего дома и богачей и бедняков, не видел языков пламени, взмывавших к небу огненными змеями… Для него то были только светлые блики, они вспыхивали, как блуждающие огни и, немного посветив, тут же исчезали.
Он вышел к цитадели, как лунатик выходит к желанному месту, ведомый каким-то необъяснимым инстинктом. Вышел во двор дивана, остановился и в глубоком оцепенении смотрел на горящие постройки. С бессмысленной улыбкой на лице он покачал головой и направился к гарему. Здесь были нарушены все гаремные порядки: сторожа не стояли у дверей, евнухи куда-то исчезли, но тем не менее никто не смел войти в гарем из того же укоренившегося страха, из-за которого люди не решаются войти в пустынный храм, если даже дверь его открыта. Армяне пока еще сражались с мусульманским войском и жителями города и еще не добрались до дворца.
Запертые в своих комнатах жены в страшной тревоге ждали рокового конца. Во время войны женщины, особенно мусульманки, меньше подвержены опасности, чем мужчины. Присущие им стыдливость и женственность сдерживают грубость врага. Поэтому жены боялись не столько противника, сколько пожара. Пламя добралось до гарема, несколько комнат уже лизали языки пламени. Жены не получили разрешения покинуть помещения, потому что не было главного евнуха.
Точно привидение, хан пересек двор и вошел в переднюю Зубейды-ханум. Старик Асад со свойственной ему добросовестностью лежал у дверей своей госпожи, подложив под голову набитую соломой подушку и укрывшись вместо одеяла своей накидкой. Хан не заметил его и, проходя, задел ногой. Гаремный страж, вскочив, спросонья нечаянно толкнул хана и тот, не удержавшись нa ногах, упал прямо на него. Два невменяемых человека стали мять друг другу бока и бессмысленно дубасить. Наконец, евнуху Асаду удалось схватить хана за горло, и он закричал что есть мочи: «Вор! Вор! Караул!.. На помощь!»
На его голос никто не отозвался.
Отчаянные вопли евнуха и сильные удары, нанесенные хану, возымели лишь одно действие: Асламаз-Кули очнулся, вышел из оцепенения, в котором так долго находился. Он почувствовал, что старик сжимает ему горло. Резким движением отбросил он евнуха в сторону и гневно произнес:
— Узнавай, болван, своего хозяина!
По зычному голосу старый Асад узнал хана, но в тусклом свете прихожей не заметил заляпанной грязью одежды погонщика мулов.
— Вон отсюда! — приказал хан и прошел в комнату Зубейды.
Испуганный старик только вышел за порог, как вдруг вспомнил о своей подушке и накидке, вернулся, забрал своих неразлучных ночных друзей и поплелся прочь. Старый Асад был охвачен лишь одним чувством — чувством смерти и обреченности. Он вспомнил слова властелина над девушками, сказанные во время бегства Зубейды-ханум: «Хан прикажет заживо сжечь тебя!» Сейчас вина его еще больше усугублялась: он посмел схватить владыку за горло, надавать ему пощечин. Но почему хан прямо на месте же не приказал четвертовать, задушить дерзкого слугу? Вот что удивило евнуха. «Я ведь заслужил такое наказание», — подумал он и, устроившись в другом углу гарема, стал ждать своего конца.