И вот 31 марта 1814 года. Через предместье Сен-Дени в Париж входят войска победивших армий, счастливые, и гордые падением мировой столицы. Измученные страхом, ожиданием и неуверенностью парижане, видя, что не приходится опасаться насилий и грабежей, радостно приветствуют колонны, идущие вдоль бульваров.
Русский император, прусский король, высшая европейская знать, блестящая свита, разноцветные мундиры разных полков и стран — великолепный спектакль вместо предполагавшихся ужасов и убийств. На рукавах солдат и офицеров белые повязки, что это — цвет Бурбонов? Некоторые неуверенно аплодируют. Парижане привыкли к повиновению сильной власти, император приучил их к дисциплине. Но нет, это еще не королевские цвета; просто опознавательный знак, чтобы союзники в битве не перестреляли друг друга. Но это только пока. Во дворце князя Талейрана — того самого епископа Отенского, который много лет назад совершал торжественное богослужение на Марсовом поле в день праздника Федерации, — европейские монархи обсуждают будущую судьбу Франции. Какой-то человек пытается организовать свержение Вандомской колонны. Какие-то всадники на Елисейских полях кричат: «Да здравствует король!..»
6 апреля. Наполеон подписывает отречение от престола.
12 апреля. Нарядный кортеж движется от собора Нотр-Дам к Тюильри. Длиннолицый человек с белой кокардой на шляпе осаживает коня на площади перед дворцом. Это младший брат Людовика XVI, граф д'Артуа, двадцать пять лет назад бежавший из Франции и ныне вернувшийся в столицу под охраной русских и австрийских штыков. Белый королевский флаг бьется над кровлей Тюильри, под которой совсем недавно заседал Конвент. Маршалы империи салютуют Месье — таков титул графа д'Артуа, ибо его старший брат, граф Прованский, становится королем Людовиком XVIII. В этот же самый день Наполеон, находившийся в Фонтенбло, едва приходил в себя после нескольких часов нечеловеческих страданий: он принял смертельную дозу опия, правда не оказавшего полного действия. В Фонтенбло шли приготовления к отъезду опального императора на острюв Эльбу. Человек, бывший так недавно господином почти всей Европы, должен был властвовать над несколькими тысячами рыбаков и землепашцев.
Еще через день, 13 апреля, в Тюильри водворился шестидесятивосьмилетний Людовик XVIII. Давид видел на балконе дворца тучного старика в синем сюртуке со старинными генеральскими эполетами. Будто вернулся минувший век, будто не было ни революции, ни империи Наполеона…
Именно в эти дни Давид закончил «Леонида», свою последнюю большую картину. Наполеон уехал на Эльбу. Конечно, Давид видел — он не принес Франции счастья, но даже трагедия императора сохраняла в глазах Давида ореол величия. Да и можно ли сравнивать Наполеона, ставшего живым олицетворением времени, с Бурбонами, словно стремившимися повернуть время вспять? К тому же Давид был стар: мельчающее время представлялось ему совершенно ничтожным.
По примеру «Сабинянок» он выставил «Леонида» у себя в мастерской.
Почти никто не пришел взглянуть на новый холст Давида. До того ли было парижанам, потрясенным недавними событиями! Что могли они увидеть в спокойном и безупречном произведении художника, когда рушился старый мир и еще непонятен был новый?
События сменялись с головокружительной быстротой. Давид не успевал следить за ними. Нравы переменились быстро. Кое-кто из бульварных журналистов уже называл художника цареубийцей. Не удивительно: ведь нынешний король Франции — родной брат монарха, за смерть которого голосовал депутат Конвента Давид.
…Год прошел без видимых перемен. Давид жил замкнуто, почти бездеятельно. Он уже не мог привыкнуть к новому Парижу. Все было чужое, ненужное, утомительное. Не мог человек, бывший якобинцем, вполне примириться с тем, против чего боролся с таким пылом.
События марта 1815 года его ошеломили, потрясли, он не верил в происходящее. Еще в понедельник 20 марта толпы народа теснились у Тюильри, пытаясь узнать, действительно ли Людовик XVIII бежал из Парижа. Газеты приносили противоречивые и сбивчивые известия, но главное было ясно: Бонапарт идет на Париж. Кое-где уже мелькали трехцветные кокарды и слышались крики: «Долой Бурбонов!» и «Да здравствует император!» За короткий срок Людовик XVIII успел ожесточить против себя многих, кто прежде ему сочувствовал, не говоря о тех, кто с самого начала был против реставрации. Дворянские привилегии, все прежние порядки восстанавливались с такой откровенностью, с таким пренебрежением к происшедшим во Франции необратимым переменам, что недовольство Бурбонами росло с необыкновенной быстротою и царствование Наполеона начинало казаться все менее тягостным, все более героическим. Возвращение императора с Эльбы представлялось спасением.