Бабушка и мама со странным выражением переглядываются, и бабушка одобрительно кивает:
— Все правильно, Ли, чужие тайны нужно уважать…
Я довольна: мама и бабушка меня похвалили. Да, нужно уважать чужие тайны! И Гиви не раз так говорил!
И все же и бабушка, и особенно мама расстроены письмом папы: ну как он там будет жить один до августа? Да и работы у него много — трудно! И, посоветовавшись, они решают на день-другой съездить в Тифлис, как-то наладить папину жизнь.
— А Катя тут и без нас прекрасно справится с Ли, — уверяет бабушка. — Да Ли у нас и не малышка уже, правда, девочка? — Бабушка ерошит мне волосы своей легкой рукой.
— Конечно!
На следующее утро мы с Катей провожаем маму и бабушку на станцию, и я снова с интересом смотрю на «кукушку», на зеленые вагончики, на кудрявые завитки дыма, вылетающие из-под колпачка над трубой.
День жаркий, солнечный, на перроне полно нарядных женщин и мужчин — это дачники приходят встречать и провожать поезд.
— В Цагвери с каждым годом все больше приезжает народа, — замечает бабушка, — скоро здесь невозможно будет снять угол. Слава богу, что у нас есть Катя, а у нее дом.
Но вот начальник станции, в фуражке с красным околышем, три раза ударяет в колокол — бум! бум! бум! — «кукушка» пронзительно свистит, мама дает Кате последние распоряжения. И все: зеленые вагончики «кукушки» исчезают за лесистой скалой, лишь белые клочья дыма видны за поворотом, куда убегают блестящие, как струны, рельсы.
Мы с Катей возвращаемся в Цагвери, но еще издали слышны громкие ритмичные удары — то ли в барабан бьют, то ли в бубен. Доносятся возбужденные крики, пронзительные мальчишеские вопли, свист, смех. Что там могло случиться? Катя хватает меня за руку, и мы бежим к площади, где под старыми чинарами толпятся люди.
Любопытные зеваки плотным кольцом окружают кого-то, за спинами не рассмотреть — кого, но что-то там происходит, безусловно, интересное: люди просто давят друг друга. Я вырываю у Кати руку и пытаюсь пролезть в толпу, но не тут-то было! Чуть не плачу с досады, но вдруг чувствую: пахнуло знакомым — горелым железом, дымом. Запрокинув голову, всматриваюсь и узнаю линялую рубаху, завязки кожаного фартука деда Автандила, и я принимаюсь теребить его за подол рубахи:
— Дедушка! Дедушка Автандил!
Он оборачивается, глаза сверкают, смуглое прокопченное лицо улыбается всеми морщинами.
— А, и ты пришла, малышка?
— Что там, дедушка?
— Сейчас увидишь!
Нагнувшись, Автандил подхватывает меня, легко вскидывает и сажает себе на плечо. С высоты внушительного его роста я смотрю через головы стоящих впереди.
В центре круга, смешно переступая с лапы на лапу, переваливаясь, топчется в некоем подобии танца бурый медвежонок. Неуклюже переставляя лапы, он уморительно задирает нос, поскуливая и ворча. На нем ярко-красный жилет, а на широком ременном ошейнике, плотно охватывающем шею, болтаются медные колокольчики, при каждом движении медвежонка они издают мелодичный звон. А перед медведем, широко расставив ноги, стоит здоровенный цыган с кудрявой, иссиня-черной бородой. Скаля белые зубы, вскрикивая «Эй! Гей! Э-гей!», он колотит ладонью в большой бубен. В такт движениям покачивается в его правом ухе огромная круглая золотая серьга. На цыгане алая атласная рубаха, широченные зеленые шаровары, заправленные в черные лакированные сапоги. Рубашка подпоясана тонким, с серебряными украшениями пояском. Но цыган в кругу не один — тут же, дразня и заманивая медвежонка, отплясывает молодая цыганка в накинутой на плечи, сверкающей всеми цветами радуги, шелковой шали с длинными кистями. Картинка, а не цыганка! Она похожа на тех, каких я вижу у папы на папиросных коробках, — папиросы так и называются «Цыганка Аза». Цыганка низко кланяется и подставляет зрителям мятую мужскую шляпу — в нее бросают медную и серебряную мелочь; монетки звенят и поблескивают на солнце. Мониста и браслеты, унизывающие смуглые руки и шею цыганки, тоже звенят и бряцают. И сверкают в ушах крупные сережки — два золотых полумесяца с бирюзой.
Дед Автандил потряхивает меня на могучем плече, — сидеть мне удобно, словно в папином кресле.
— Ну как? — спрашивает дед. — Видно?
— Видно, видно, дедушка! — ликую я.
Но нет, оказывается, я разглядела еще не все. Вытянув шею, замечаю, что в кругу, кроме старого цыгана и молодой цыганки, топчутся двое цыганят, цепляются за широченную юбку матери, за шаль, почти голые — лишь узенькие полоски ткани опоясывают их. Но они так загорели, так черны, что нагота не бросается в глаза.