Теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, как много дала мне не только Лиана, но и вся ее семья.
У отца Лианы, Леона Георгиевича, да и у обеих ее бабушек, живших в том же доме, было множество книг, целая библиотека. Нам с Ли разрешалось копаться в манящем и бесценном книжном изобилии, перелистывая старые иллюстрированные журналы — «Ниву», «Родину», «Сердце России»; журнальные кипы громоздились на полках, на подоконниках, даже прямо на полу, между книжными шкафами.
Лиана больше всего любила сказки — и старые грузинские, и русские, и переводные: «Тысячу и одну ночь», братьев Гримм, Андерсена, Перро, да и я не оставался к ним равнодушным. Но меня больше привлекали стихи — их певучая словесная вязь всегда казалась чем-то колдовским, гипнотизировала, ложилась в память и в сердце; меня до сих пор охватывает странное, непередаваемое волнение, когда я слышу пушкинское: «…бродят кони их средь луга, по притоптанной траве, по кровавой мураве…» Или лермонтовское: «…другие ему изменили и продали шпагу свою…» Лермонтов и Пушкин, Жуковский и Тютчев, томики лучших поэтов Грузии — Руставели, Бараташвили, Галактиона Табидзе, Паоло Яшвили… Рядом с книжками этих поэтов стоял сборник стихов прадеда Лианы, Михаила Туманишвили, с которым дружил великий Николоз Бараташвили.
Бабушка Лианы, Мария Марковна, — мы называли ее Тата, — не раз с гордостью рассказывала, что, когда Пушкин приехал в Тифлис, в его честь в Ортачальских садах на берегу Куры был дан обед, и грузинские писатели и артисты исполняли для гостя национальные песни, слова одной из них, которая пленила Пушкина искренностью и душевностью, написал прадед Лианы, поэт Туманишвили…
Отец Лианы был юристом, но любил и блестяще знал литературу; мне думается, если бы он посвятил себя ей, стал бы известным литератором. Он мог читать наизусть — и читал великолепно — целые главы из «Евгения Онегина», из «Бахчисарайского фонтана», «Медного всадника» и «Руслана и Людмилы», читал он их и по-русски, и в лучших грузинских переводах. Леон Георгиевич гордился тем, что его дед первый перевел на грузинский язык «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказского пленника».
Еще тогда, в те далекие детские годы, я часто думал, что для подлинного искусства не существует национальных границ, что настоящая поэзия интернациональна. Лучшие поэты России любили Грузию. Пушкин и Лермонтов были высланы царем Николаем Первым в наш горный край в наказание за свободомыслие и с тайным желанием их гибели, но, чуткие сердцем к его красоте, к его честным, душевно распахнутым людям, они полюбили Грузию и ее народ, ее древний язык.
«На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою…» Разве можно когда-нибудь позабыть эти строчки, где любовь к женщине переплетена с любовью к стране своего изгнания, стране прекрасной, свободолюбивой и гордой?
Я помню, однажды, в годовщину гибели Грибоедова, Мария Марковна взяла меня и Лиану на гору Давида, Мтацминду, поклониться могиле писателя.
Когда поднимались на фуникулере и позже, уже в Пантеоне, Мария Марковна рассказывала нам о жизни Грибоедова, друга декабристов Одоевского, Чаадаева и Рылеева, о его любви к Нино Чавчавадзе, о его презрении к «барабанному просвещению», которое насаждали в странах, просивших в те годы у России и покровительства, и защиты, о его преждевременной страшной и трагической гибели.
— Да, — говорила Мария Марковна, — Грибоедова зверски убили, а ему было всего тридцать четыре года и он совсем недавно женился на Нино Чавчавадзе. Наша семья дружила с семьей Чавчавадзе; вернемся — я покажу вам фотографии и письма…
«Обитель смерти» — так несколько высокопарно выразилась Мария Марковна о кладбище на Мтацминде, где вокруг мраморных и гранитных надгробий и сейчас высятся сумрачные кипарисы. Она и сама чем-то напоминала кипарис — высокая, всегда печальная, в черной вдовьей одежде. «Это уж навсегда, Верико», — сказала она однажды маме…
Мы поднялись на Мтацминду. День был с солнечными проблесками, но холодный — январь. Невесомо, неслышно падали с неба крупные хлопья снега; город лежал внизу, окруженный горами, — в нем было что-то древнее, библейское. Я не знаю другого города, который будил бы во мне такие глубокие и чистые чувства, — может, потому, что Тифлис — моя родина?