Ольга Христофоровна послала меня на улицу привести фаэтон; всей семьей решили, что калбатоно Мзия увезет в музей ковер, который хотел купить Волшебник, — там готовились отправить его на экспертизу в Москву.
— Если Москва пожелает приобрести, что ж, я продам, — сказала Ольга Христофоровна. — Семья, подарившая мне его, живет бедно, и, какую бы сумму ни предложили, им не помешает. Я так думаю, калбатоно Мзия.
— О да, конечно! — величественно кивнула та.
Леон Георгиевич помог Тиграну спустить ковер вниз и уложить в фаэтон. Ах, если бы знать, что именно этот злосчастный старый ковер был причиной всех наших тогдашних волнений!..
А на следующее утро случилось вот что.
…Окно кабинета Леона Георгиевича выходило на внутренний балкон и почти всегда стояло распахнутым, оттуда-то утром и донеслись в нашу комнату громкие голоса. Я сразу узнал самоуверенный гортанный баритон Важи Гогоберидзе и бросился на балкон, прокрался к окну — не смог устоять перед искушением. Ведь если Важа приехал, он, вероятно, узнал что-то о Ли. Может, нашлась?!
Легкий ветер колыхал белую тюлевую занавеску, за ней смутно угадывались фигуры людей.
— Повторяю, батоно Леон, — с обычной важностью говорил в кабинете Важа, — на станции Хашури видели девочку с челкой и красным бантом в волосах. Ехала с красивой черноглазой женщиной в сторону Тифлиса. Взял их на заметку мой дружок, в Хашурском линейном отделении семь лет служит, глаз наметанный!
— В Хашури! В Хашури! — Леон Георгиевич повторял название станции. — Немедленно ехать, батоно Важа! Покажем вашему другу фотографию Ли и, если он опознает, продолжим поиски… Но кто та женщина? Неужели все-таки цыганка из табора? А?
Важа неопределенно пожал плечами.
— Кто знает, батоно Леон! По описанию похожа на цыганку, а кто, откуда — установить не удалось! Но мой друг, говорю, опытный представитель власти и, если напал на след…
— Да, след, след! — бормотал Леон Георгиевич, завязывая галстук и засовывая в карман пачку фотографий. — Едем, батоно Важа! И — спасибо вам…
Лианин отец благодарил милиционера, а я думал: мало ли девочек с челочками и красными бантами разгуливает по городам и селениям Грузии, мало ли похожих девочек ездит в поездах!
Я услышал, как хлопнула дверь кабинета, и бросился во внутренний коридор, Леон Георгиевич и Важа спускались по лестнице. Ах, как мне хотелось побежать за ними! Но мамы дома не было, а уехать без нее я не решился — она и так слишком волновалась, переживала за меня. Недавно пропала Ли, а теперь исчезну я… Нет, нельзя! И кроме того…
Еще ночью, на рассвете, мне пришла в голову любопытная, поразившая меня мысль. То и дело просыпаясь, ворочаясь на кровати, я вспоминал, каким странным взглядом посмотрел на Лиану Волшебник, как странно спросил: не хочет ли побывать она в дальних странах? Интересно, почему он спрашивал так? Не могло ли случиться, что именно его телохранители украли Ли? Может, ее собираются увезти за границу — в Афганистан, в Персию, в Турцию? Ведь в прежние времена в страны Востока нередко увозили славянских и кавказских полонянок. Наверно, Волшебник не стал бы спрашивать просто так, ни с того ни с сего!
Я не раз замечал, что Лиана нравилась очень многим; в том же Александровском саду и на проспекте Руставели ее частенько останавливали совсем незнакомые люди, заговаривали, спрашивали, как зовут, сколько лет, дарили какие-нибудь безделушки.
Помню, когда мы с Ли и бабушкой Татой поднимались на гору Давида к могиле Грибоедова, туда как раз подошла большая группа русских актеров — они той весной гастролировали в Тифлисе. Я сразу заметил, с каким любопытством всматривалась Мария Марковна в высокого, юношески стройного человека с умными и острыми глазами, в пенсне, совершенно седого, но с черными бровями.
«Смотрите и запоминайте, дети! — шепнула Тата. — Это — великий Станиславский! Как же я счастлива его видеть!»
Держа меня и Ли за руки, Мария Марковна направилась к группе актеров — они встречали нас чуть удивленными, но доброжелательными взглядами.
Мария Марковна почтительно поклонилась всем, потом отдельно Станиславскому и, извинившись, сказала, что она — давняя поклонница Художественного театра, влюблена в Книппер-Чехову, в Москвина и Качалова, во всех-всех и просит принять как должное дань ее искреннего восхищения.
Актеры слушали улыбаясь: каждому приятно, когда его хвалят, даже если он и не особенно честолюбив. А Станиславский расписался на визитной карточке и отдал ее Тате. Потом белокурая артистка с трагическим лицом, которое невозможно не запомнить, погладила Лиану по голове, поправила бант в растрепавшихся на ветру волосах.