Но это случается и даже иногда не становится неожиданностью.
Маму довели до предела. Словесно. Физически.
Месяц за месяцем мы с Пенном наблюдали, как ее разбирают на части и пытаются собрать заново. Но каждый раз кусочки складывались немного не так, как надо, пока однажды она не сломалась окончательно и перестала быть собой.
Вскоре после она сделала это и стала Монстром.
Так ее называли в желтой прессе. Монстр.
Это прозвище родилось из одного газетного заголовка. «Что за монстр мог совершить такое?»
И прозвище прилипло.
Отец прозвища не получил, но разговор о нем и не шел.
Говорили только о ней.
Я знаю почему. Потому что поступок моей матери предали огласке. Все видели фотографии отцовского тела с тридцатью четырьмя ножевыми ранениями, аккуратно обведенными черной ручкой. Фотографии окровавленного пола. Все могли рассмотреть старую фотографию моей улыбающейся матери с вечеринки у отца на работе и приходили к собственным выводам.
Но люди не видели ее многочисленных синяков, давно уже выцветших, не видели всех этих лет, которые довели ее до точки кипения. Не видели переломов, которые залечивали дома, не обращаясь в больницу.
Эти детали упомянули вскользь. Люди не любят факты. Им нравятся истории. Истории, которыми можно проникнуться, что-то почувствовать. Им нужен сосуд, чтобы излить в него негодование на собственную жизнь. Чтобы возненавидеть того, кто заслужил ненависть.
Никто не любит злобных женщин.
Впрочем, я пришла к выводу, что никто не любит любых женщин.
Кем бы они ни была, осудят всегда ее.
Мама стала жертвой этой мизогинии, как внутренней, так и внешней.
«Она это заслужила».
«Надо было держать себя в руках».
«Наверное, виноваты гормоны».
Женщины вынуждены ходить по тонкому краю. Ни шагу в сторону.
Но больше всего меня ранило не осуждение незнакомцев, а мнение близких. Они смотрели на маму так, будто все предыдущие годы ничего не значили. Забыли о своей подруге, которая каждый год на Рождество готовила угощения и двадцать раз переплыла залив ради того, чтобы собрать деньги на исследование рака.
А когда она превратилась в монстра из заголовков, все в это поверили.
Проблема заключалась в том, что чем сильнее верили они, тем сильнее верила я. Мне становилось все труднее увидеть в матери другую личность.
Я закрываю глаза, чувствуя, как учащается пульс. То, что сделала моя мать и чего не сделала, всегда запускало во мне американские горки эмоций.
Взлеты и падения любви, страха и ненависти.
Я не понимаю, как она могла так поступить, и в то же время прекрасно понимаю.
Да как она могла? И в то же время почему она ждала так долго?
Однажды, через несколько лет после тех событий, подруга меня спросила: «Ты ее ненавидишь?»
И я ответила: «Я ненавижу ее и люблю».
Я ненавижу то, что она сделала с нашей жизнью, взорвав ее на тысячи крохотных кусочков, и люблю ее больше всех на свете.
Зеф машет рукой перед моим лицом.
– Пенни за твои мысли. Так говорят у вас в Британии? О чем задумалась?
– Да так, ни о чем. – Я снова дергаю Вуди за поводок. – Просто подумала о свадьбе.
Когда мы переходим дорогу в сторону берега, я и правда думаю о свадьбе. О том, сколько часов мне осталось продержаться.
Сколько часов, прежде чем я снова смогу уехать.
12
Элин
Национальный парк,
Португалия, октябрь 2021 года
– Хорошее тут у вас местечко, – говорит Брайди, прижав к бедру дочь. – А мы решили немного прогуляться и заодно поздороваться. – Когда она кивает на «Эйрстримы», темная челка падает на лоб и закрывает глаза. – Никогда не видела их вблизи. – Она опускает Этту на деревянный настил. – К тому же обычно вечером Этта становится беспокойной. Мэгги называет это время «часом ведьм». Я предпочитаю уводить ее подальше от всех, чтобы она успокоилась.
– Вы никогда раньше здесь не были? – дружелюбным тоном спрашивает Айзек, но Элин чувствует, что ему не по себе, прибытие нежданной гостьи его нервирует.
– Нет. Когда она была маленькой, это было слишком далеко, но теперь она может пройти часть дороги самостоятельно. – Брайди наклоняется. – Ты ведь можешь ходить как большая девочка, правда? Ты…
Ее прерывает рев Этты, которая споткнулась и упала на четвереньки.
Брайди подхватывает ее, и Этта с негодованием смотрит на отпечатавшийся на ладошке след от камней.
– Больно.
Шепча банальные слова утешения, Брайди осторожно смахивает камешки и целует дочкины ручки. Видя, как Этта смотрит на мать с абсолютным доверием, Элин чувствует незнакомый укол боли.